Черный цветок - Ольга Денисова

Дело в том, что я не знал о способностях мальчика, а знакомый тебе мудрец — об имени клинков, но как только мы сложили наши знания воедино, то немедленно пришли к выводу: такой клинок должен открыть Вещь.

По нашему мнению, Вещь сделала мальчика ключом к самой себе, ведь она таит необычайную силу. И теперь цепочка событий не кажется нам случайной: Вещь искала выхода из заточения, нашла его, оказалась у мальчика в руках, и дала ему в руки ключ.

Мне жаль, что о булате мы узнали так поздно, иначе не пришлось бы тратить столько времени и денег на поиски в архивах.

Надеюсь, вы доведете начатое до конца, искренне желаю вам удачи, и передаю такое же пожелание от знакомого тебе мудреца.

Напиши мне, чем закончится ваше предприятие, хотя, я думаю, мне доведется об этом услышать из множества уст.

До встречи, мой дорогой ученик, и пусть тебе повезет».

— Жидята. Прочитай. Как ты думаешь, это станет доводом для схода?

Жидята прочитал письмо несколько раз, а потом посмотрел на Полоза с укоризной.

— Ну почему ты всегда ищешь авторитетное мнение, вместо того, чтобы думать головой? — легко улыбнулся он, — когда тебе то же самое говорил Жмуренок, ты не стал его даже слушать.

— Так что насчет схода? — повторил вопрос Полоз — он и без этого раскаивался в том, что не поверил Жмуренку.

— Я подумаю. Но прочитать им надо. У нас есть еще одна проблема. Ты говорил, Огнезар уже пробовал Жмуренка обмануть. А поверит ли он после этого отцу? Тебе надо найти тюремщика, который принес ему записку, и расспросить подробно: что он говорил, почему Жмуренок ему не поверил. Все детали. Два золотых у тебя есть, но у меня в кубышке тоже кое-что заначено. Иди сейчас, пока они не ушли на работу.

Жмур. В тюрьме

Когда на следующее утро после прихода Есени к Жмуру заглянула Чаруша, он сидел в углу кухни, у печки — там, где его оставила стража. В выбитые окна дул холодный ветер, распахнутая настежь дверь скрипела на сквозняке. В сени набился снег, по всему полу расплескались щи из упавшего горшка. Опрокинутый стол со сломанной ножкой придавил скамейку, и сверху лежала расколотая пополам миска, из которой Есеня ел щи. Вывороченные доски пола где-то поставили на место, а где-то они валялись просто так.

— Дяденька Жмур, — Чаруша осторожно подошла и присела перед ним на корточки, — что случилось? На вас разбойники напали? Там забор сломан.

— Есеня… Есеня приходил… — прошептал Жмур, — они забрали моего мальчика… Он сказал, что ему нельзя долго, а я его уговорил. Я его уговорил!

Глаза Чаруши на миг вспыхнули и открылся рот:

— В тюрьму забрали? — она приложила руки к щекам.

Жмур ничего не ответил. Девочка встала на ноги и закрыла дверь.

— Я сейчас печку затоплю. Вам холодно наверно. Ой, и рамы выбиты… Я двери в кухню пока закрою, мы только тут натопим и приберем.

Жмур не шевельнулся. Когда в печке стали потрескивать дрова, и от дверцы пошло тепло, голова его немного оттаяла. Чаруша пыталась поставить на место стол, но он опрокидывался, как она ни старалась приладить к нему отломанную ножку.

— Чаруша. Погоди. Ты знаешь, где оружейная лавка? За базаром?

— Знаю.

— Сбегай туда. Позови Жидяту.

Жмур поднялся на ноги только на четвертый день. В нем что-то происходило. Нестерпимая боль от потери, страх, отчаянье не заставили бы его сидеть сложа руки. У него внутри что-то зрело. Оно давило на сердце и не давало дышать. Оно росло, как опухоль.

Чаруша ходила в тюрьму, но ей, конечно, ничего не сказали — посчитали любопытной девочкой. На четвертый день Жмур отправился туда сам. Посреди площади, напротив тюрьмы, на ветру полоскалось полотно с портретом Есени. Один угол его оторвался и хлопал на ветру, отчего казалось, будто по его лицу пробегает судорожная волна.

Жмур ходил вдоль ограды и всматривался в узкие тюремные окна — вдруг в них мелькнет лицо Есени? Хотя бы убедиться, что он жив и здоров. Но лиц в тюремных окнах не появлялось. Жмур попробовал пробиться за ограду, но у ворот его остановила стража.

— Куда прешь? — довольно грубо спросил молодой парень, сжимая рукоять сабли в кулаке.

— Я? — испугался Жмур, — я — туда. Я только спросить. Там мой сынок.

— Там все — чьи-то сынки, и никто не ломится.

— Я только спрошу. Он еще маленький, ему шестнадцать лет всего.

— Безобразить — все большие, а как в тюрьму садиться — так маленькие, — строго ответил стражник. Ему самому от роду было не больше двадцати лет.

— Я только узнать — что с ним. Жив он? Его зовут Балуй.

— Иди отсюда, батя. А то я тюремщиков позову.

Жмур потупил голову, отошел в сторону и приник лицом к ограде, надеясь все же увидеть Есеню в окно. Он стоял долго, так что у него закоченели руки.

— Слышь, бать… — не выдержал, наконец, молоденький стражник, — иди сюда. Только быстро. И сразу уходи. Жмуренок, что ли, твоего сына зовут?

Он показал головой на полотно с портретом.

— Да, — кивнул Жмур.

— Жив он. Пытают его.

— За что? — прошептал Жмур, и тут же понял — за медальон.

— Он украл что-то, и не хочет возвращать. Я больше ничего не знаю. И в окна не смотри — в холодной он, там окон нет. Если он умрет, тебя позовут, не бойся. Тело отдадут. Все, иди отсюда. Нечего тут пялиться.

Пытают? Тело? Если умрет, то позовут? Жмур едва не завыл на всю площадь. Этот проклятый медальон! Зачем, ну зачем! Отдал бы он его благородному Огнезару, и его бы отпустили домой! «Бать, это ведь я для тебя…» Он так сказал. И теперь… Жмур рванулся назад, к воротам.

— Пусти меня! Парень, пусти! Я должен ему сказать! Я должен сказать!

— Ты че, дядя? — стражник обнажил саблю и отошел на шаг, но Жмур не обратил внимания на оружие. Из сторожки высыпали несколько человек, и кинулись на выручку молодому охраннику.

— Я должен ему сказать! Это же все из-за меня! Это он из-за меня! — кричал Жмур.

Никто не хотел применять оружия, Жмура остановили и просто вытолкали за ворота. Он не сопротивлялся, сник и опустил руки. Он неожиданно подумал, что если медальон найдут, то домой Есеня вернется не таким, как раньше… Эта мысль напугала его: он почувствовал, что впереди тупик, глухой тупик, и никакого выхода нет. Мальчик в ловушке, и ему оттуда не выбраться. То нечто внутри набухало и грозило разорваться. За грудиной разливалась тупая, угрюмая боль.

Первое, что он сделал, вернувшись домой — спрятал нож. Он не понимал, зачем это делает, он просто не хотел, чтобы кто-нибудь отобрал у него вещь, которая стала для него олицетворением способностей сына. Он спрятал его надежно — разобрал кирпичи под горном и заделал его в стенку зольника.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});