Гений. Оплот - Теодор Драйзер

сущности не любили, что с тобой только играли, что ты была лишь куклой, забавой, – это было ужасно!

– О боже! – вырвалось у нее каким-то криком. – Я не знаю, что мне делать! Я не знаю, что сказать! Я не знаю, что думать! Если б только я знала, как отнестись к этому!

– Но в чем же дело? – взмолился, наконец, Юджин, отпуская ее. Теперь он думал не только о ней, но и о себе. Под действием этой пытки нервы у него напряглись до последней степени, голову как будто тисками сдавило. Руки дрожали. Раньше, когда он был здоров и нервы были в порядке, он обращал на такие сцены мало внимания. Но теперь, при его болезненном состоянии, когда его собственное сердце, как ему казалось, шалило, а нервы расстраивались из-за малейшего пустяка, это было выше его сил.

– Почему ты молчишь? – настаивал он. – Ты знаешь, что я этого не выношу. А тем более в моем состоянии. Что случилось? Зачем эта сцена? Скажешь ты мне или нет?

– Вот! – сказала Анджела, указывая пальцем на коробку с письмами, которую она поставила на подоконник. Она знала, что, увидев их, он сейчас же вспомнит и все поймет.

Юджин посмотрел в указанном направлении. Он сразу узнал коробку. Растерянно он взял ее с окна, – это был удар прямо в лицо, и он встретил его безоружным. В памяти воскресли его отношения с Руби и с Кристиной, но уже не в том свете, в каком он их видел в свое время, а в том, в каком они могли представиться Анджеле. Что она о нем думает? Ведь он не переставал уверять ее в своей любви, не переставал говорить, что вполне счастлив и доволен жизнью с ней, что его нисколько не интересуют другие женщины, которые, как было известно Анджеле, весьма им интересовались и вызывали в ней безумную ревность, что он всегда любил только ее и никого, кроме нее. И вдруг откуда-то выплывают на свет эти письма, выдавая всю ложь его уверений и клятв, выставляя его тем трусом, подлецом и нравственным вором, каким он сам себя сознавал. Теперь, когда вышел наружу так долго спасавший его обман, когда нельзя было больше играть на неведении Анджелы, когда перед лицом неопровержимых доказательств с полной ясностью выступило его поведение, он беспомощно оглядывался, весь охваченный нервной дрожью, голова у него разламывалась от боли, – ему действительно не под силу были сейчас такие объяснения.

И вот Анджела плачет. Она отошла от него и, прислонившись к камину, разрыдалась так, что, казалось, сердце ее должно разорваться. В этих рыданиях слышалось неподдельное горе, это были звуки, говорившие о чувстве невозвратимой утраты, безнадежности, отчаянии. Юджин не сводил глаз с коробки, спрашивая себя, как он мог быть таким ослом, чтобы оставить письма в сундуке, и зачем он вообще хранил их.

– Мне, конечно, нечего сказать, – проговорил он наконец, медленно подходя к Анджеле.

Сказать ему, правда, было нечего. Но ему было мучительно жаль ее – и жаль себя.

– Ты все прочла? – с любопытством спросил он.

Она утвердительно кивнула головой.

– Собственно говоря, Кристину Чэннинг я не так уж и любил, – небрежным тоном заметил он.

Он чувствовал, что надо что-то сказать, безразлично что, лишь бы облегчить горе Анджелы, и понимал, что в его распоряжении очень мало средств для этого. Хорошо, если ему удастся убедить ее хотя бы в том, что ничего серьезного в этих романах не было, что это были лишь простые увлечения. Но письмо Руби Кенни выдавало ее беззаветную любовь. О Руби говорить в таком тоне он не мог.

Анджела ясно уловила имя Кристины Чэннинг, с тем чтобы уже никогда его не забыть. Она вспомнила теперь, что именно об этой женщине время от времени слышала из уст Юджина лестные отзывы. Он рассказывал знакомым, какой у нее прекрасный голос, как она эффектна на сцене, с каким чувством поет, какой глубиной отличаются ее взгляды на жизнь, как она хороша, и, наконец, что она когда-нибудь вернется на американскую сцену. И, оказывается, он был с нею в горах, он ухаживал за нею в то время, когда она, Анджела, терпеливо ждала его в Блэквуде. В мгновение вспыхнула вся накопившаяся в ней бешеная ревность, та самая ревность, которая уже заставила ее однажды принять твердое решение удержать Юджина наперекор всем, как ей казалось, лукавым замыслам, всем заговорам, которыми ее окружили. Нет, он не достанется им, этим отвратительным зазнайкам из студий, ни кому-либо из них в отдельности, ни всем вместе, – пусть только попробуют вырвать его у нее. Они обращались с нею самым бесстыдным образом с первого дня ее приезда в Нью-Йорк. Все они делают вид, что не замечают ее. Разумеется, они заходят к Юджину, а теперь, когда он стал знаменит, так и вертятся вокруг него, но что касается ее – о, до нее им нет никакого дела. Разве она этого не видит! Разве она не замечает, какими глазами они смотрят на нее, как они ее критикуют, осуждают! Она для них недостаточно умна! Она недостаточно сведуща в литературе и в искусстве. Но она столько же знает о жизни, сколько и они, а может быть, и больше, в тысячу раз больше! И только потому, что она не умеет ломаться, позировать и говорить напыщенно, они считают себя выше ее! И Юджин, несчастный, с ними заодно! Выше ее! Эти жалкие, завистливые бабы, скверные эгоистки, выскочки! Да ведь они нищие, большинство из них! Ведь их платья, если хорошенько присмотреться, – сплошное тряпье, кое-как скроенное из скверного материала, на живую нитку сметанное! А с каким важным видом они их носят! Но она им покажет! Она и сама в скором времени разоденется, как только у Юджина будут средства. Уже и сейчас она одета гораздо лучше, чем вначале, когда только приехала, а дай срок – она всех их заткнет за пояс. Эти противные злюки, мерзкие интриганки, лживые твари! Она им еще покажет! О-о! Как она их ненавидит!

И она плакала, думая о