Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

— Замечательно! Необыкновенно! — воскликнула она. — Первый килограмм семян — наш.

— Это глядя по тому, кто первый проведет воду и посадит лес. Без этого клевер не будет расти, и семена давать не будем.

— Нам в таком случае ничего не достанется, — печально вздохнула Домна Борисовна. — У нас нет орошения.

— Я думаю, что у лесных полос он приживется и на богаре. Там взамен полива будет снег. Главное, сажайте лес: на полях, на покосах, на пастбищах, по берегам озер, рек, по оврагам. Если только одну десятую наших степей залесить, они станут раем.

Поехали смотреть парники, скот, пасеку.

После развалин и пожарищ, оставленных войной, после изрытых окопами и снарядами, заросших бурьяном полей видеть этот уголок земли, устроенный любовно, вдохновенно, было таким наслаждением для Степана Прокофьевича, вместить которое — казалось — мала грудь. Какая музыка — пчелиный гуд на пасеке! Какой трепет охватывает все тело, если провести рукой по шелковистому прохладному ковру пшеничных всходов. А главное — везде вода: в магистральном канале идет вровень с бортами, множеством ручьев бежит через поля, огороды, сады, обнимая каждое дерево; журчит на улицах, во всех дворах.

— Завидую вам, радостно завидую! — он показал в сторону, за лесок, где среди полей сверкали под солнцем зеркала озер. — Тоже ваши?

Иван Титыч глянул туда, потом резко осадил коня и начал ругаться:

— Чтоб им захлебнуться в этих озерах! Чтоб их на тот свет отправили в мокрых штанах! — Он повернулся к Лутонину: — Можете забирать все эти озера! Дарю! Анатолий Семенович, «Засуха» опять плавает. Опять поливает диким напуском[11]. Придется ехать туда.

— Не мимо же, — проворчал Дробин.

Уж как не вовремя напустила «Засуха» озера, но оставить их без внимания — разумелось само собой — нельзя.

Вот где пригодились кучерские способности Ивана Титыча. И показал же он их! Вороной, наверное, горько сетовал на судьбу, что она уродила его конем.

С Опытной станцией соседствует колхоз «Долой засуху!». Везде, кроме официальных документов, его называют просто «Засуха», это пошло издавна, когда в колхозе еще не было искусственного орошения.

Въехав в «Засуху», Иван Титыч закричал во весь зык:

— Председатель! Бригадир!

Появился счетовод и сказал, что председатель в городе, а бригадир на поливе. Иван Титыч пожелал бригадиру: «Чтобы ему не вернуться оттуда!» и погнал Вороного дальше. Искать полив не надо было, он сверкал большим и все расширяющимся озером. Около озера топтались два человека — один, должно быть, поливальщик: на плече у него лежала лопата — признак этой профессии; другой был без лопаты, — что он тут делал, сразу не поймешь.

— Закрывай воду! — нахлестывая Вороного, кричал издалека Титыч. — Останови! Закрывай, дьявол, мокрушник!

— Кто? Чего орешь?

Титыч решительно свернул на посевы пшеницы, поравнявшись с поливальщиком, выхватил у него лопату и побежал вокруг озера, выкрикивая какие-то новые проклятия. Между тем из канала через пролом в борту на поле шла и шла вода, озеро продолжало шириться. Наконец Титыч добрался до пролома, но закрыть его, остановить воду даже ему, главному водяному, оказалось не легко. Он бросал в пролом землю лопату за лопатой, — а вода размывала, уносила ее.

Вернулся он весь мокрый, снизу до пояса выкупался в воде, а сверху, тоже до пояса, в собственном поту, бросил лопату и начал молча вытирать лицо носовым платком. Все было подумали, что дело так, молчком, и обойдется, но Иван Титыч думал по-другому, вытер пот, подозвал поливальщика и спросил:

— Ты у меня учился?

— У вас, дядя Ваня, — пролепетал поливальщик, безусый паренек. — В прошлом году окончил курсы.

— Справка об окончании есть?

— Есть.

— Отдай!

— Она дома.

— Завтра принеси ко мне на станцию. — Иван Титыч, говоривший пока тихо, глухо, вдруг закричал, топая ногами: — Ты у меня не учился. Ты ничего не кончил! Сколько раз говорил я: «Такая вода — мертвая вода». — Он плюнул в озеро. — Мертвая! Было поле — станет болотом. Комары, малярия.

— Дядя Ваня!.. Ваня-дядя!.. — бормотал оробевший поливальщик. — Не я напустил. Бригадир велел.

— А ты не слушайся! Дурак твой бригадир!

Тот, другой, что стоял без лопаты, дернулся. Титыч заметил это, обратил внимание, что вид у него чистенький, начальственный, и догадался, кто перед ним.

— А-а… ты велел… Давно в бригадирах? Второй день. Ну, и последний. Я тебя сперва заставлю вылакать все это озеро, а потом выкину из бригадиров.

— Ишь нашелся начальник! У нас общее собрание есть.

— Над тобой есть, а над водой нет. Над водой другое собрание — наука. Да чего с таким разговаривать! — Титыч сел на бегунки; поворачивая коня, еще раз встретился глазами с бригадиром и поливальщиком. — Справку не носи, сам приду к вам, — сказал поливальщику. — А ты распускай ремень! Скоро эту хлябь лакать будешь, — сказал бригадиру.

Тот мелконько, трусливо захихикал.

Пустив коня шагом, Иван Титыч пересел лицом к спутникам и начал изливать свое возмущение:

— Хлопот мне с этой «Засухой». Сколько раз толковал: вот так поливай, вот так; сколько раз брался за лопату, показывал, — все равно гонят «мертвую». И не в одной «Засухе», с поливом по всей области большая куролесица: перельют, недольют, где совсем пусто, а где плавать можно, делают не вовремя.

— Что же так? — спросил Лутонин.

— Полив — дело тонкое, с ним надо истово. Это не все понимают. Места здесь засушливые, дожди вроде манны небесной, и народ сыздавна привык, что вода не может быть лишней, вредной, она везде, всегда в любом количестве хороша. Долби, сверли, что наука доказывает другое; и хорошее хорошо, когда оно в меру, вода есть и «живая» и «мертвая», а у них это в мозгу никак не усядется, все не верят, про себя все думают: побольше полить, авось будет понадежней. И так вкоренилось, — долго еще корчевать придется.

Когда вновь выехали на поля Опытной, Степан Прокофьевич сказал, что он, пожалуй, тоже набедокурил — нырял со своим «газиком» по каналам.

— Да, могли борта попортить, — встревожился Иван Титыч. — Надо поглядеть.

Свернули на след, оставленный «газиком»; борта одного канала были помяты, но не опасно, даже Иван Титыч отнесся к этому с шуткой:

— Однако наш канал больше намял вам бока, чем вы ему. В другой раз не связывайтесь!

— Наоборот, хочу крепче связаться. Нельзя ли сообразить что-нибудь вроде вашего и на конном заводе? У нас же триста тысяч га, можно сказать, пропадают.

— Нам бы из них тысчонку, — завистливо сказал Титыч.

— Триста тысяч? — переспросил Анатолий Семенович, потом забормотал, покачивая своей большой головой: — Триста тысяч… Если бы по сто пудов с га — тридцать миллионов. Я шестой десяток доживаю и все не могу надивиться: какая же благодатная страна у нас, Иван Титыч, нельзя нам, никому нельзя стареть.

— Я изо всех сил стараюсь.

— Дела-то сколько! Триста тысяч на одном только заводе. К сожалению, этот клад не подвесишь к нашему каналу — далеко. И горы: вода не пойдет туда даже за Иван Титычем.

— Там есть свои реки, — сказал Лутонин.

— Реки? Какие?

— Биже и Камышовка.

— Биже и Камышовка… реки? — усмехнулся Анатолий Семенович и замолчал.

Степан Прокофьевич почувствовал себя пристыженным: каким, должно быть, несусветным глупцом выглядит он со своими реками. Но Дробин вдруг сказал:

— Иван Титыч, надо посмотреть их.

— А мы когда угодно.

Тохпан отвел «газик» на ремонт в слесарно-механическую мастерскую машинного парка Опытной станции, и пошел в сад искать Лутонина и Домну Борисовну. Но их уже не было там. Из глубины сада разливалась песня. Тохпан подумал: «Где песни — там и молодежь», — и направился туда.

Пели девушки-садовницы под навесом около дежурки. Они сидели рядком. Перед ними лежали пучки длинных тополевых прутьев. Девушки разрезали их садовыми ножами на черенки.

— Зачем это? — спросил Тохпан.

— Сажать.

— И вырастут? — Он никогда не сажал деревьев.

— Вся главная аллея выросла из черенков.

— Скоро?

— Лет в десять. Тополь — гонкое дерево. За один год он так вырастет, что человеку не вырасти и за всю жизнь.

Немного погодя Тохпан сидел рядом с девушками, в левой руке держал тополевый прут, в правой, быстро разрезая его, сверкал садовый нож.

Изрезав все пучки, какие были под навесом, девушки завернули черенки в мокрые рогожи: иначе черенки быстро подсыхают по срезу и плохо укореняются. Затем принесли новые пучки. Заготовляли их осенью, зимой, ранней весной и хранили в погребе, чтобы сберечь от высыхания и задержать ненужное пока пробуждение жизни.