Беллона - Елена Крюкова

- А тебе-то чего, больше всех надо?!

Оба, Иван и друг его, лейтенант Корнилов, орали друг на друга -- ни для чего, ни зачем: взбодрить, напугать, исхлестать руганью, чтобы усталость криком смыть, чтобы -- страх в себе убить: страх быть убитым в последний день войны.

"Вот, сподобились биться-рубиться, когда многие наши -- уже птичек ртами ловят, в эшелонах на Восток трясутся! А мы..."

Не удалось додумать, до пепла искурить мысль. Бросил ее на землю, недокуренную папиросу. Развернулся. Еле увернулся от близко летящего свиста.

На войне он привык к тому, как гадко и остро свистят пули.

Остро и резко.

Резко и просто.

Просто и рядом.

Рядом и...

Он вытаращил глаза. Прямо на него бежал солдат.

Немец бежал.

И у немца глаза вытаращены.

Иван глядел на бегущего немца, в лицо ему.

Ему почудилось: на себя глядит.

"Зеркало. Мое зеркало".

Секунды стучали, в них вмещались века.

Пули свистели. Стреляли наши. Стрелял враг. Стреляло небо. Стреляла земля.

Он думал, что он привык на войне к смерти.

Бежал навстречу немцу.

И немец бежал к нему. Все быстрее и быстрее.

Неотвратимо -- бежал.

"Куда он? Куда мы?! Зачем?!"

Все ближе Иван видел лицо немчика. Молоденький совсем. Ребенок. Щеки ввалились.

Все быстрее и быстрей.

"Этого быть не может. Чтобы мы..."

Гюнтер ничего не видел в дыму.

И, чтобы видеть, чтобы разом все кончить, он выскочил из-за руин и побежал.

Сначала медленно. Потом живее стал перебирать ногами.

Ноги обрадовались бегу.

Глаза устали щуриться, ища цель, руки устали стрелять. Все тело устало. Сердце устало? Не было сердца. Уже не было. Что же тогда билось внутри?

Почему он выбежал из укрытия? Побежал вперед, грудью вперед?

Почему в крови умер страх? Улетело, испарилось чувство собственной жизни -- и осталось разлитое под чугунным небом, растворенное в железном дыму, как в кислоте, чувство: скорей бы, все равно?

Он бежал, автомат в руках, штык направлен вперед, и вся жизнь направлена вперед, к быстрому, вот сейчас, еще немного, концу. Смерть не железная. Смерть живая. Она еще живее жизни. Последний вдох! Нет, еще не последний.

"Сейчас добегу и воткну в него штык. Страшно? Да. Страшно. Но я устал. Я очень устал. Я. Больше. Не могу".

Совсем близко Гюнтер увидел лицо русского солдата.

Оно полоснуло по нему наискосок, разрезало его молнией, разрубило саблей пополам: он узнал это лицо.

Иван понял: сейчас его проткнут штыком.

Он увернулся и выстрелил.

Попал немчику в плечо. В левое.

Немчик заорал, безобразно распяливая рот. Во рту не хватало резца -- черная дыра крика ли, улыбки. Иван отбросил в сторону автомат и цепко схватил немца за запястья. Железные руки, чугунные глаза. Ему удалось отвести дуло вбок. Очередь прошила небо. Иван стал выворачивать автомат у фашиста из рук. Ему показалось -- кости захрустели. Немец оскалил зубы. Они странно блеснули в дыму, на измазанном сажей мальчишеском лисьем личике. "Ах, злой лисенок, волчонок. Ты моя смерть? Врешь! Это я тебя убью!"

И, как только игла этой мысли прошила его железную душу, - он узнал его.

Узнал -- и ноги подломились. И он потерял один миг.

Миг победы.

Сила на миг ушла из рук, и немец навалился.

Всей тяжестью; всем телом.

Поборол. Повалил на землю. Наступил коленом на грудь. Колено скользило к горлу, давило, душило. Иван беспомощно, бессильно вцеплялся рукой в холод автомата. Все. Немец отшвырнул его прочь, на пылающие камни. Ему холодно, он дрожит, а камни горят. Жизнь, я еще живу. Жизнь, я прощаюсь с тобой? Черт! Я его убью!

Теперь убью. На этот раз.

Он не видел, как немец вытащил из кармана нож. Лезвие выстрелило.

"Ах ты, сволочь!"

Когда лезвие уже беспощадно кромсало тело, а рот орал, приветствуя кровь и смерть, ему удалось сделать это.

Руки протянулись. Через дикую боль. Через липкую ленту чужой слюны, что тянулась из черной, на месте выбитого зуба, дыры. Руки нашли горло. Глотку. Жесткую, как у зверя. Гортань ходила ходуном под ладонью, стиральной доской. В ушах засвистел ветер. Весна, а холод, как зимой. Иван сжимал руки на горле Гюнтера. Гюнтер захрипел. Нож колол тело, и тело корчилось. Иван обхватил ногами ногу Гюнтера, старался одолеть его, повалить -- Гюнтер был сверху, и это было так гадко, его смерть нависла над ним, человек, кого он спас когда-то, пощадил, дурак, навалился на него и безжалостно убивал его. И так больно это было.

Нож вошел в тело и нашел внутри сгусток последней боли, и вскрыл его, и из нарыва всей войны вытек наружу лютый страх, и стало пусто, звонко, дико, весело. Как весела пустота, подумал Иван, и вспышка последней мысли осветила изнутри, под черепом, выгиб его лба. Веселье и отчаяние крепко сплелись, не расцепить. Иван давил и давил, стискивал, сжимал и сжимал руки, руки обращались в железные крючья, а немец все колотил и колотил его кулаком с зажатым в нем ножом, все ударял и ударял его острием, из Ивана текла уже не кровь -- красное, дымное небо текло, вытекало из него на пыльные, изгрызенные войной камни, они глядели друг другу в глаза, зрачки в зрачки, и, прежде чем умереть, Иван увидел, как бешеным, зеленым светом вспыхнули два черных дула, два зрачка, изнутри -- фриц узнал его.

Гюнтер, всаживая и вынимая из чужой плоти нож, понимал только одно, знал: надо бить, бить, убивать, потому что в этом-то вся соль и весь смысл войны -- у нее есть смысл, а как же, она не бессмысленна: убивать друг друга надо, необходимо, не все люди ангелы, не все чисты, большинство грязны и отвратны, и пусть мы сами себя пожрем, изничтожим, так даже лучше, не доверять эту великую страшную чистку Богу; была у Него охота возиться с нами, мы и сами справимся! Он бил и бил, колол и колол, вонзал, пронзал, и чужая кровь иногда, если он укалывал ножом слишком глубоко, била, ударяла ему в лицо -- красный фонтан, алый, их, вражеский флаг. Ты, враг на его земле! На его родной земле! К черту! Он превратит тебя в месиво! В красное тесто! Он искромсает тебя на куски! В фарш! Пусть голодные собаки сожрут тебя!

Он не предполагал, что враг окажется таким живучим. Другой на его бы месте давно умер. На его глотке сомкнулись руки врага. Железные пальцы вонзались, врезались в плоть, рвали ее, как зубы. Руки-пасти, руки-клыки. Руки могут быть острее топора, страшнее ножа. Гюнтер хотел завопить -- и не смог: кадык безжалостно вмялся внутрь трахеи, в глотке перекатился железный шар и забил узкую живую трубку, по которой миг назад бежало дыхание; хрипы, бульканье, треск, будто ломались надвое днища огромных черных барж, будто на морозе трещали раздираемые замерзшей влагой доски, поднялись со дна, всплыли на поверхность жизни, он еще не понимал, что сейчас его не будет -- это понимала за него его кожа, его сосуды, его кости, его хрящи. Мозг работал жестко, холодно, хорошо. Какая ясность чистой, летящей мысли. Никакой паники. Никакого безумия. Все прояснилось, выцветшие краски стали яркими, ослепительными. О чем он думал? Он бы не мог сказать, о чем. Ни о чем. Он думал, не думая. Нет, одну мысль он запомнил -- зачем? Для кого? Для себя? Он каждой клеткой тела и каждым хрипом, вырывавшимся из раздавленного горла, осознавал, что -- умирал, и ему сначала показалось это невозможным, а потом он захотел, чтобы все произошло скорее.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});