Дикие лебеди - Юн Чжан

Его слова и рассказы крестьян потрясли меня до глубины души. Я впервые узнала об уродливой стороне жизни в коммунистическом Китае до «культурной революции». Картина резко отличалась от жизнерадостной официальной пропаганды. Среди полей и холмов Дэяна мои сомнения относительно коммунистической власти углубились.

Я иногда задумываюсь, понимал ли Мао, что делает, когда давал живущей в коконе городской молодежи столкнуться с настоящей жизнью. Но он ведь ни на минуту не предполагал, что сколько — нибудь значительная часть населения сможет сделать логические выводы из доступной ей обрывочной информации. Да и я в возрасте восемнадцати лет была способна лишь на смутные сомнения, но не на сознательную критику режима. Как бы я ни ненавидела «культурную революцию», мне и в голову не приходило обвинить в чем — то Мао.

В Дэяне, так же как и в Ниннане, мало кто из крестьян мог прочитать простейшую газетную статью или написать самое примитивное письмо. Многие не умели даже писать своего имени. Ранние попытки коммунистов искоренить неграмотность уступили место непрерывной охоте на ведьм. Когда — то в деревне была начальная школа, содержавшаяся на деньги коммуны, но в начале «культурной революции» дети издевались над учителем, как хотели. Они надели ему на голову несколько тяжелых чугунных котлов, вымазали лицо сажей и в таком виде водили по деревне. Однажды они чуть не проломили ему череп. С тех пор желающих стать учителем не находилось.

Большинство крестьян прекрасно обходились без школы. «Какой в ней смысл? — спрашивали они. — Многие годы платишь, читаешь книжки, а после всего этого все равно остаешься крестьянином, обливаешься потом ради миски с рисом. Если ты умеешь читать, больше риса тебе не дадут. Зачем выбрасывать время и деньги? Лучше сразу зарабатывать трудовые очки». Отсутствие надежды на лучшее будущее и привязанность крестьян к месту жительства лишали жажду знаний всякого практического смысла. Дети школьного возраста помогали семье по дому или сидели с младшими братьями и сестрами. С одиннадцати — двенадцати лет они выходили в поле. Обучение девочек крестьяне считали тем более бессмысленным. «Они уходят в семью мужа. Это все равно, что лить воду на землю».

«Культурную революцию» славили за то, что она принесла крестьянам образование благодаря «вечерним занятиям». Однажды наше звено объявило, что тоже устраивает вечерние занятия, и пригласило нас с Нана в учительницы. Я очень обрадовалась. Однако на первом же занятии поняла, что к образованию оно ни малейшего отношения не имеет.

Каждое занятие звеньевой бригадир просил нас с Нана зачитать статью Мао или что — нибудь еще из «Жэньминь жибао». Потом он разражался часовой речью, состоящей из непереваренных и слепленных в бессмысленные сочетания выражений новейшего политического жаргона. Он регулярно давал какие — нибудь указания, все от имени Мао. «Председатель Мао велит нам есть дважды в день рисовую кашу и только один раз в день твердый рис». «Председатель Мао не велит нам кормить сладким картофелем свиней».

После тяжелой работы в поле крестьяне думали только о домашнем хозяйстве. Им было жалко терять вечер, но никто не осмеливался не явиться на «занятие». Они сидели — сидели и в конце концов засыпали. Я ничуть не огорчилась, когда это «обучение», предназначенное для оболванивания, а не просвещения, постепенно сошло на нет.

Без образования кругозор крестьян был страшно узок. Их разговор обычно сосредотачивался на мельчайших деталях повседневной жизни. Одна женщина могла целое утро жаловаться, что ее золовка приготовила завтрак на десяти связках «перьевой растопки», хотя могла бы обойтись девятью (топливо, как и все остальное, было общим). Другая могла часами ворчать, что ее свекровь положила в рис слишком много батата (рис считался ценнее и вкуснее). Я знала, что они не виноваты в своей ограниченности, и все же не могла заставить себя с ними общаться.

Разумеется, сплетничали о сексе. В соседнюю со мной деревню из уездного города Дэяна сослали двадцатилетнюю женщину по имени Мэй. Она, по слухам, спала со многими городскими молодыми людьми, а также с крестьянами. То и дело кто — нибудь в поле рассказывал о ней сальную историю. Говорили, будто она беременна и утягивает талию, чтобы это не было заметно. Желая доказать, что она не носит в чреве «выродка», Мэй специально делала все, что не полагалось делать женщине на сносях, например, таскала тяжести. Потом в кустах у ручья нашли мертвого младенца. Люди заявили, что мать она. Никто не знал, родился ли он мертвым. Бригадир звена приказал вырыть яму и похоронил младенца. Вот и всё, не считая, конечно, сплетен, которые стали еще злее.

Вся эта история привела меня в содрогание, но она отнюдь не была единственной. Рядом со мной жили четыре сестры — темнокожие большеглазые красавицы. Но крестьянам они не казались привлекательными. Слишком темные, говорили они. Главным показателем красоты в китайской деревне считалась бледность. Когда старшей дочери пришла пора выходить замуж, отец решил взять зятя в дом. Так он одним махом сохранял за семьей дочкины трудодни и получал дополнительную пару рабочих рук. Обычно женщина уходила жить в семью мужа, для мужчины идти жить в семью жены значило подвергнуться страшному унижению. Однако наш сосед в конце концов нашел парня из очень бедного горного района, которому во что бы то ни стало хотелось оттуда вырваться — и единственным способом сделать это являлась женитьба. Таким образом, статус у него был крайне низкий. Я часто слышала, как тесть на него орет, оскорбляет его. Чтобы помучить зятя, он, когда ему в голову приходила такая фантазия, велел дочери спать отдельно. Она не решалась отказать, потому что «дочерняя почтительность», глубоко укорененная в конфуцианской этике, предписывала повиноваться родителям. Кроме того, ей не хотелось, чтобы люди думали, будто ей хочется спать с мужчиной, даже с собственным мужем: женщине стыдно получать удовольствие от плотской любви. Как — то утром меня разбудил шум за окном. Молодой человек как — то раздобыл несколько бутылок бататовой водки и выпил их все. Тесть бил ногой в дверь его комнаты, чтобы он выходил на работу. Когда он в конце концов выломал дверь, оказалось, что зять мертв.

Как — то наше звено готовило гороховую лапшу и одолжило мой эмалированный таз, чтобы носить воду. В тот день лапша слиплась в бесформенный ком. Толпа, в сладком предвкушении собравшаяся вокруг кадки, где варилась лапша, при моем появлении громко зароптала и презрительно на меня уставилась. У меня душа ушла в пятки. Позже женщины объяснили мне, что лапша, по мнению деревенских, расползлась оттого, что я мылась в тазу во время месячных. Мне повезло: я — «городская молодежь». Им бы мужчины «задали хорошую порку».

В другой раз через нашу деревню проходило несколько парней с ведрами сладкого картофеля. Они остановились передохнуть на узкой дорожке. Коромысла они положили на землю так, что их нельзя было обойти. Я переступила через одно из них — вдруг его хозяин вскочил, схватил коромысло и встал передо мной, сверкая глазами. Я подумала, что сейчас он меня ударит. От других крестьян я узнала: он был уверен, что, если через его коромысло перешагнет женщина, ему натрет плечи. Меня заставили перешагнуть обратно, чтобы «обезвредить яд». За все время, прожитое в деревне, я так и не видела, чтобы кто — нибудь попытался оспорить подобные извращенные представления — они никого не удивляли.

Самым образованным человеком нашего звена был прежний помещик. Во мне с детства воспитывали враждебность к помещикам, а теперь я, к смущению своему, обнаружила, что ближе всего сошлась с его семьей. Они не имели ничего общего с навязанными мне некогда стереотипами. В глазах мужа не было ни жестокости, ни порочности, а жена не виляла задом и не говорила сладким голоском, чтобы казаться соблазнительной.

Иногда, наедине, он жаловался на судьбу. «Юн Чжан, — сказал он однажды. — Я знаю, что ты добрая. Ты, должно быть, и разумная, потому что читала книги. Посуди, справедливо ли это». И он рассказал мне, почему его объявили помещиком. В 1948 году он работал в Чэнду официантом и ценой невероятной бережливости скопил некоторую сумму денег. В то время самые дальновидные помещики дешево продавали землю, потому что понимали, что коммунисты проведут в Сычуани земельную реформу. Официант не отличался политическим чутьем и купил надел, думая, что совершил удачную сделку. Он не только потерял большую ее часть в ходе земельной реформы, но и в придачу стал классовым врагом. «Увы, — процитировал он обреченно классическую строку, — один промах привел к тысяче лет печали».

Я не заметила, чтобы деревенские относились к помещику или его семье враждебно, хотя они и держались в отдалении. Однако, как и всем «классовым врагам», им давалась работа, которую никто не хотел выполнять. Оба сына получали на одно очко меньше, чем остальные мужчины, хотя работали лучше всех в деревне. Они казались мне очень умными, самыми утонченными молодыми людьми в округе. От остальных их отличала мягкость и доброта, и я поймала себя на том, что из всей деревенской молодежи мне ближе всего именно они. Несмотря на их достоинства, ни одна девушка не желала за них идти. Их мать рассказала мне, как много она потратила на подарки тем немногим невестам, которых предлагали свахи. Они принимали одежду и деньги и исчезали. Другие крестьяне могли потребовать подарки обратно, но семья помещиков не имела на это права. Она долго вздыхала о том, что ее сыновьям, видно, никогда не найти хороших жен. Но они, по ее словам, несли свою беду легко и утешали ее после каждой неудачи. Они предлагали работать в рыночные дни, чтобы вернуть потраченное ею на подарки.