Разгон - Павел Загребельный

Карналь замедлил шаг, чтобы не мешать молодым, надеялся, что они отчалят, не заметив его, хотя здесь, на берегу, никто никому, вообще говоря, не мешал, никогда и никто ни на кого, если говорить начистоту, не обращал особого внимания, будь ты не то что там каким-то засекреченным академиком, а хоть и самим чертом-дьяволом! Все же как ни медленно тащился он берегом, те, у причала, не торопились, они как бы забыли, что должны куда-то там ехать, один из парней решил искупаться и полез в воду, за ним прыгнула и одна из девушек, и парень и девушка издали казались такими толстыми, что Карналь даже засмеялся и подумал, что это просто обман зрения, потому что ему никогда, кажется, не попадались такие экземпляры человеческой породы.

Два парня - из тех, что оставались на берегу, - были тонкие и высокие, пожалуй, слишком тонкие и высокие, опять-таки ломая все представления о человеческой природе, девушка возле них тоже казалась удлиненной, как на картинах Эль Греко, двигалась с удивительной, даже издали заметной грацией, главное же, что-то было будто знакомо Карналю в этой девушке: и ее фигура, и ее движения, и еще что-то неуловимое, чего не очертишь словами и не постигнешь мыслью.

Он шел все так же медленно, но и не останавливался, движение поступательное и неудержимое, неминуемая модальность виденного, увиденного, узнаваемого, узнанного. Узнанного ли? Посреди утреннего покоя тени скал тихо плыли вслед за ним, передвигались неслышно по беловатому зеркалу бухты. Шорох каучуковых вьетнамок по гальке, теплый блеск солнца, мглистое море на выходе из бухты, загадочность, радость или печаль? Шорох гальки под ступнями: шорх-шорх! Звук так же неприятный, как посягательство на личную свободу. Для Карналя такой свободой стало это двухнедельное одиночество у моря. Свободой ли? Лев Толстой - в письме к жене: "Одиночество плодотворно". Может, для писателей и вправду так, но не для ученого, особенно же для такого, как он.

Все-таки замедлил шаг, умышленно замедлил, надеясь, что те пятеро усядутся в свой катер и поплывут туда, куда должны были поплыть, не возмущая его покоя и одиночества, хотя, трезво рассуждая, почему бы должны угрожать ему какие-то неизвестные молодые люди? Их тут тридцать или пятьдесят, а может, и целых сто тысяч, и до сих пор все было хорошо, никто - ничего, он не популярный киноактер, чтобы его узнавали и приставали с расспросами и знакомствами, если и знают где-то в мире, то несколько сот специалистов, да и те знают не как личность, а только фамилию и кое-какие его мысли, которые даже идеями он пока еще назвать не может.

Тень Карналя ломалась на пепельной крутизне вулканической глины, называемой почему-то "килом". Женщины мыли "килом" волосы, чтобы были мягкими и блестящими, а скучающие франты обмазывались глиной с ног до головы, изображали инопланетных пришельцев, целыми днями носясь по пляжам, наводя ужас на истеричных дамочек. Солнце только что появилось над беловатыми, как грудь чайки, водами, и тень Карналя была слишком длинная и ломкая. Или все чрезмерно удлиненное уже от самого этого непрочно?

Он поймал себя на том, что замедляет, собственно, и не шаги, а мысли, пытается зацепиться мыслью за что угодно, так, словно это даст ему возможность задержаться, не идти вперед. Не продвигаться к той группке молодежи, к которой он продвигался упорно и неотвратимо и уже ничего не мог поделать, ибо, как принято говорить, ноги сами несли его туда, и галька неприятно скрежетала под его вьетнамками, и расстояние между двумя рубежами, на одном из которых была межа его одиночества, а на другом, так сказать, естественное его состояние, - это расстояние сужалось, сокращалось, уничтожалось просто трагически и катастрофически.

Карналь мог бы остановиться, мог бы даже повернуть назад и пойти в горы, к бухтам, куда угодно, мог бы сесть у воды и ковыряться большим пальцем ноги в мелких камешках, высматривая, не блеснет ли сердолик или халцедон, но какой-то категорический императив велел ему идти дальше, вперед, не останавливаться. Карналя словно бы даже что-то притягивало, какая-то сила завладела им, и уже не было возможности ей сопротивляться.

Шорх-шорх - шуршала галька под ногами, и теплый блеск солнца ложился ему на лицо, лаская голову, гладил нежно, точно возвращал этой старой, собственно, голове моложавость, что-то навеки утраченное. А те, возле катера, никак не могли собраться, моторист копался в моторе, как это делают все мотористы, двое толстяков дурачились в прозрачной воде, худой и черный, как опаленный кол, парень маячил возле той высокой, странно знакомой Карналю девушки, видно, что-то говорил ей, а может, просто нависал над нею навязчиво и упорно, как это умеют делать некоторые мужчины, добиваясь женской благосклонности не какими-то своими достоинствами, а лишь пользуясь принципом "капля камень долбит".

И вот Карналь очутился возле них, ему даже показалось, что последние метры он почти бежал, по крайней мере, шел быстрее, чем до сих пор, словно бы испугался, что тот высокий и настырный (какая дикая наивность!) добьется хоть капли внимания от высокой девушки, это была, ясное дело, сплошная бессмыслица, но он уже знал: впереди неминуемость, он носил ее в себе уже давно, без него она не существовала, но и он без нее тоже. Неминуемость имела имя той молодой журналистки, что несколько месяцев назад прорвалась к нему за интервью, а он не очень вежливо, как это делал всегда, указал ей на дверь. Анастасия. Имя старомодное и претенциозное, как у византийских императриц или у киевских княжон, к советской эпохе оно совсем не идет, но той журналистке идет удивительно.

Что-то связывало Карналя с этим именем, в его замедленном ритме было словно бы успокоение, рядом с экзотическим - Айгюль - оно не становилось, жило где-то на горизонтах, ненавязчиво и скромно, в то же время внося прозрачную гармоничность в руины его души. Может, забыл бы ее, не заметил, если бы не тот ночной телефонный звонок, дерзко-бессмысленный, а может, мучительный, рожденный отчаяньем. Не знал этого и поныне, собственно, и не задумывался, пожалуй, действительно бы забыл, если бы... Если бы не эта новая встреча, теперь в самом деле неожиданная и не обусловленная никакими ни закономерностями, ни совпадениями, ничем...

Девушка возле катера повернулась к Карналю, он увидел ее глаза, знакомый разлет губ, нежный овал лица, затем его взгляд сам упал на фигуру девушки, яркий модный купальник, тугое тело, идеальные пропорции, недаром же тот высокий, весь в черной мохнатой заросли, кажется, молодой грузин, так неотступно и настырно топтался тут, может, надеясь на тот взблеск девичьих глаз, который был послан ему, Карналю. Анастасия!

Карналь остановился и потянулся рукой к глазам. Но тронул только кончик носа. Хотел по своей ехидной привычке спросить Анастасию: "Вас что, редакция послала за мной и сюда?", но, сам себе удивляясь, не смог произнести ни слова, только молча кивнул головой, здороваясь. В следующее мгновение понял, что поступил самым разумным образом, ибо Анастасия, которая, казалось, сомневалась, в самом ли деле видит перед собой академика Карналя, шагнула ему навстречу и воскликнула:

- Петр Андреевич, это вы?

- Допустим, - сказал Карналь.

- Наверное, проездом?

- Почему же? Две недели уже...

- Но ведь... Но ведь тут солидные люди никогда не бывают... Только такие несерьезные, как этот Князь. Вы только поглядите на него: он увивается за мной еще с рассвета. А те двое купаются даже в темноте. После двенадцати ночи приходят сюда, чтобы спрятаться в воде. Утони кто-нибудь из них, мы и не узнаем. Я здесь уже три дня. Если бы знала, что вы тоже здесь...

- Я случайно... - словно оправдываясь, проговорил Карналь, ощущая странную неловкость и перед тем, кого Анастасия назвала Князем, и перед мотористом, который перестал ковыряться в моторе и заинтересованно поднял голову, и перед теми двумя толстячками, тоже приглядывавшимися, с кем это разговорилась их приятельница.

Он хотел свести все происшествие к шутке, небрежно махнув рукой, сказать Анастасии и ее друзьям, чтобы они не обращали на него внимания, потому что он, мол, только мимоидущий, был - и нет, пришел и прошел, можно вообще считать, будто его и не было тут вовсе, и пусть они спокойно себе едут, куда собрались, или купаются дальше, или еще там что, но на шутливый тон надо было попасть сразу, с первых слов, а Карналь увяз в банальщине, пустился в объяснения, опасно задержался возле Анастасии, и пришлось поэтому знакомиться с молодым грузином, которого в шутку называли Князем, с мотористом, который по неписаному обычаю и нерушимым законам Черного моря не мог называться иначе, чем Жора, а тем временем из воды вылезли двое толстых и тоже бросились к Карналевой руке, так, словно он был если и не папа римский, то по меньшей мере какой-нибудь экзарх. Девушка получила от родителей имя Вера, но тут ее звали Вероника Глобус, потому что была и впрямь кругла, как глобус, а "Вероника" добавлялось для экзотики; парень носил прозвище "Костя Бегемотик", - на настоящего бегемота он не тянул по размерам, так сказать, общим видом, зато по ширине всех частей своего тела, включая и лицо, совершенно мог бы тягаться с водолюбивым жителем Центральной Африки. Спасало Карналя лишь то, что Анастасия не называла ни его фамилии, ни званий и должностей, просто отрекомендовала: