Вся правда о Муллинерах (сборник) - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

описали меня. Настоящее стихотворение в прозе.

Игнатиус скромно пожал плечами.

— Что уж, — сказал он.

— Вы правда считаете, что я такая?

— Считаю.

— Золотушная?

— С зеленоватым отливом.

— А мои глаза… — Она заколебалась, ища слова.

— Напоминают посинелых устриц, — подсказал Игнатиус, — сдохших довольно давно.

— Короче говоря, вы не восхищаетесь моей наружностью?

— Более чем.

Она продолжала говорить, но он перестал слушать. Внезапно он припомнил, что пару недель назад на небольшой вечеринке, которую он устроил в студии, его недокуренная сигара упала за бюро. А поскольку правила их профсоюза запрещают уборщицам подметать под бюро, сигара могла… нет, должна была еще находиться там. С лихорадочной быстротой он отодвинул бюро. Вот она!

Игнатиус Муллинер испустил экстатический вздох. Изжеванный, помятый, покрытый пылью и погрызенный мышами, этот зажатый в его пальцах предмет тем не менее был сигарой — подлинной, пригодной для курения сигарой, содержащей положенные восемь процентов окиси углерода. Он чиркнул спичкой и секунду спустя уже пыхтел.

И пока пыхтел, доброта и благожелательность вновь хлынули в его душу гигантской приливной волной. И с быстротой, с какой кролик в руках компетентного фокусника преображается в букет, аквариум с золотыми рыбками или в величественный флаг, Игнатиус Муллинер преобразился в существо, сотканное из нежности и света, снисходительное ко всем, не таящее злобу ни против кого. Пиридин резвился на поверхности его слизистых тканей, и он приветствовал его, точно брата после долгой разлуки. Он исполнился веселья, счастья, ликования.

Он поглядел на Гермиону, чьи глаза сияли, красивое лицо светилось, и понял, что глубоко заблуждался относительно нее. Была она отнюдь не бородавкой, но, напротив, прелестнейшим созданием, которое когда-либо вдыхало благоуханный воздух Кенсингтона.

И тут, охлаждая его экстаз, оборвав биение его сердца на середине удара, возникло воспоминание о том, что он наговорил про ее внешность. Он ощутил себя бледной тенью без костей. Если когда-либо человек сам себя усаживал в лужу, этим человеком был Игнатиус Муллинер. И никаких сомнений на этот счет.

Она смотрела на него, и ее выражение как бы указывало, что она чего-то ждет.

— Так как же? — сказала она.

— Прошу прощения? — сказал Игнатиус.

Она надула губы:

— Так разве вы не хотите… э?..

— Чего?

— Ну, заключить меня в объятия и все такое прочее, — сказала Гермиона, мило краснея.

Игнатиус пошатнулся:

— Кто? Я?

— Да, вы.

— Заключить вас в объятия?

— Да.

— Но… э… вы хотите, чтобы я?

— Безусловно.

— Я имею в виду… после всего, что я сказал?..

Она уставилась на него в изумлении.

— Разве вы не слышали того, что я вам говорила? — вскричала она.

— Извините, — пробормотал Игнатиус. — В настоящее время на меня столько всего навалилось. Видимо, я прослушал. Так что вы сказали?

— Я сказала, что, если, по-вашему, я и правда выгляжу такой, значит, вы любите меня не за мою красоту, как я всегда полагала, но за мой интеллект. А если бы вы знали, как я всегда мечтала, чтобы меня полюбили за мой интеллект!

Игнатиус положил сигару и перевел дух.

— Дайте мне разобраться, — сказал он. — Вы пойдете за меня замуж?

— Конечно, пойду. Меня всегда странно влекло к вам, Игнатиус, но я думала, что вы смотрите на меня всего лишь как на куклу.

Он взял сигару, затянулся, снова положил, сделал шаг вперед, простер руки к ней и сомкнул их вокруг нее. И какое-то время они стояли обнявшись, шепча прерывистые слова, так хорошо известные влюбленным. Затем, мягко высвободившись, он вернулся к сигаре и сделал еще одну упоительную затяжку.

— К тому же, — сказала она, — как могла бы девушка не полюбить того, кто сумел единым пинком спустить моего брата Джорджа с лестницы?

Лицо Игнатиуса омрачилось.

— Джордж! Да, кстати. Сиприен сказал, что ты сказала, что я похож на Джорджа.

— А! Я не думала, что он станет это повторять.

— Но он повторил, — мрачно сказал Игнатиус. — И мысль об этом была агонией.

— Но я же имела в виду только то, что вы с Джорджем все время бренчите на гавайской гитаре. А я не терплю гавайской гитары.

Лицо Игнатиуса прояснилось.

— Сегодня же днем отдам свою нищим. Но раз уж речь зашла о Сиприене… Джордж сказал, что ты сказала, что я напоминаю тебе его.

Она поспешила его успокоить:

— Только манерой одеваться. Вы оба одеваетесь до жути мешковато.

Игнатиус снова заключил ее в объятия.

— Ты немедленно отведешь меня к лучшему портному в городе, — сказал он. — Дай мне минуту, чтобы надеть ботинки, и я буду готов. Но ты не против, если по дороге я загляну в табачный магазин? Мне надо сделать большой заказ.

Вечера с мистером Муллинером

Бал-маскарад

Зала «Отдыха удильщика» была полнее обычного. День наших первых скачек всегда отличался наплывом посетителей. Кроме habitues,[19] верного кружка слушателей, которые из вечера в вечер сидят у ног мистера Муллинера, там расположились шесть-семь случайных посетителей. Один из последних, белобрысый Светлый Эль, всем своим видом свидетельствовал, что допускал промашки в выборе лошадей. Он смотрел в никуда тусклыми глазами, и приятелю никак не удавалось хоть немного его развлечь. Добродушный Херес, один из завсегдатаев, посмотрел на страдальца с грубоватым сочувствием.

— Вашему другу, — сказал он, — не повредила бы доза муллинеровского «Взбодрителя».

— Что это за муллинеровский «Взбодритель»? — с любопытством спросил Виски С Лимонным Соком, один из чужаков. — Никогда о нем не слышал.