Вершины и пропасти - Софья Валерьевна Ролдугина

и повалился на песок с глухим стоном.

Мэв на него даже не глянула; теперь она в задумчивости смотрела на собственные ладони, как если бы видела их впервые, а морт окружала её, словно сильное, ровное пламя в очаге.

«Она, разумеется, не забудет, – подумал Алаойш. – Но справится. Теперь-то уж точно справится».

Даже самый могущественный киморт не мог уследить за всем разом, поэтому бескровной битва не стала. Однако же она завершилась гораздо раньше, чем могла бы при другом раскладе сил, и унесла намного меньше жизней. Как ни странно, больше всего погибших и раненых было среди победителей: отвести вторую погибельную волну полностью Дёран не сумел, и даже сама попытка стоила ему трёх струн на семиструнке. Те немногие воины Радхаба, которые смогли уберечь морт-мечи, сопротивлялись до последнего, яростно, не жалея ни себя, ни врага. Жрецы, впрочем, тоже колебались, когда требовалось нанести последний удар…

И наконец – спустя несколько бесконечно долгих часов – всё завершилось.

Дольше всех боролся один отряд, дюжина воинов под предводительством низкорослого худощавого командира, который указывал только, но сам в сражение не вступал. А когда люди Ачира начали брать верх – повалился вдруг на колени и женским голосом закричал:

– Пощади! Пощади!

Накидка упала, открывая взорам уложенные в замысловатую причёску волосы, золотые серьги с алыми камнями, массивные налобные украшения… Всё в облике этой женщины выдавало знатную особу – или, по крайней мере, ту, что привыкла повелевать людьми и владеть многими богатствами. Многие из тех воинов, кто был родом из Кашима, тотчас узнали её, и послышались шепотки: «Михрани, михрани», – а сам Ачир замер и произнёс недоверчиво:

– Матушка?

То и впрямь была михрани, истощённая, посеревшая от усталости и гнева. Молча смотрела она за тем, как её воинов пленяют, а тех, кто продолжает сопротивляться, казнят. Лишь затем тихо произнесла:

– Меня тоже казнишь, о возлюбленный сын?

Ачир вздрогнул, как от удара, и его красивые глаза потемнели.

– «Возлюбленный»? – спросил он странно высоким голосом и хрипло усмехнулся. – Странная же у тебя любовь, матушка. И уж кому, как не тебе, знать, как долго и сильно я тебя ненавидел… Ненавидел – однако же уважал и почитал. Никто не посмеет причинить тебе вред, – продолжил он громче. – Ты вернёшься в свой дворец, к своему прекрасному саду, и будешь жить так же, как и прежде, в роскоши и неге. Только без прежней власти… Эй, там! – окликнул Ачир воинов, сопровождавших его, и отвернулся от матери. – Уведите госпожу со всем почтением и позаботьтесь о том, чтобы она не знала тревог и нужды, пока возвращаемся в Кашим…

Он хотел добавить что-то ещё, но не успел.

Михрани, свистяще выдохнув, подорвалась вдруг с колен, извернувшись, как змея, и выбросила вперёд руку с зажатым клинком. Почти дотянулась, но лишь почти – лезвие чиркнуло по краю одежд Ачира, а дальше всё случилось слишком быстро.

Сердитый коротышка-телохранитель, который всюду сопровождал Ачира, наискось рубанул мечом, выбивая кинжал из пальцев у михрани… и прочерчивая тонкую линию ей от груди до горла.

Запахло кровью.

Ачир, оттолкнув телохранителя, рванулся к матери, успев подхватить её уже над самым песком. Она хрипела, царапала себе горло, силясь выговорить что-то – проклятие ли, прощание ли – и затем утихла, обмякла. Лицо у неё посветлело и сделалось вдруг невыносимо прекрасным; сходство между нею и сыном стало таким очевидным, как никогда при жизни.

Она как будто бы спала – и наконец больше ничего не желала и ни о чём не жалела.

День пролетел в одно мгновение – в чаду погребальных костров, в едком запахе лекарств и подсыхающей крови, а ночью часть войска со жрицей во главе двинулась обратно к Ашрабу. С ними был и Алаойш, который за минувшие сутки глаз не сомкнул ни на минуту, и теперь ему казалось, что это не тхарг бежит вперёд по пескам, а пустыня плывёт им навстречу и стелется под лапы.

– Кинжал михрани был отравлен, – сообщила жрица, когда их тхарги поравнялись. Охрана, как по невидимому знаку, тут же приотстала. – Хватило бы и одной царапины, чтобы убить человека… Видимо, она любой ценой жаждала лишить сына жизни.

– Или себя, – качнул головой Алаойш. Прохладный ночной ветер овевал лицо, пронизывал тонкие одежды, но облегчения не приносил, а до Ашраба – до привала – оставалось ещё очень и очень долго. – Ачир, верно, считал, что проявляет милосердие, однако он забрал у матери то, что она созидала всю жизнь, что по крупицам собрала. Ты ведь сама женщина, Унна. Кому как не тебе знать, каких сил и жертв стоит женщине заполучить власть на Земле злых чудес.

Унна усмехнулась:

– Я знаю это. Но даже если власти я лишусь, то правда-то у меня останется – и Ветер, которому я служу… Однако довольно о михрани и тем более обо мне, – сощурилась она, глядя искоса. – Скажи лучше, кто ты теперь – и как тебя называть?

«А у жрецов зоркие глаза», – подумал Алаойш и вздохнул.

– Как пожелаешь, так и зови. Не в имени суть; а я прежний никуда не делся… стал, пожалуй, чуть больше, – пошутил он. – Потому что обрёл то, что считал потерянным.

– Как пожелаю, значит, – откликнулась жрица задумчиво. – Солнце Севера?

Алаойш подавился вздохом и закашлялся:

– Это-то откуда?

– Так люди о тебе говорят, – ответила она, невозмутимая, точно изваяние из чёрного обсидиана. И продолжила: – Усмиритель Бури? Освободитель? Белый Бродяга?

С каждым словом становилось тяжелее, будто камень громоздился на камень.

– Да откуда вы все этого понабрались, от Дёрана, что ли? – в сердцах брякнул Алаойш – и лишь тогда увидел, что жрица хохочет, беззвучно, но заразительно.

И улыбнулся сам – наконец-то осознавая, что эта битва окончена.

…пока только эта.

Оказавшись в Ашрабе, он затребовал в храме большое зеркало, несколько склянок с мирцитом и кое-какие инструменты. От усталости уже даже моргать больно было, но ещё оставались дела – точнее, всего одно дело, просто неотложное.

– Что ты делаешь? – с любопытством спросила Рейна; она успела подремать, пока ехала с Тайрой в седле, а потому вполне отдохнула и преисполнилась сил – наставнику на беду; его преображение, к слову, она единственная воспринимала спокойно, верней, не видела разницы между прежним «Аларом» и нынешним «Алаойшем». – А я так смогу?

– Нескоро, – ответил он, вздыхая, и подкрутил колёсико окулюса, чтоб лучше видеть тонкие потоки морт. – А ну-ка, брысь, пока мирцит отмеряю! Если лишнее взять, зеркало может лопнуть.

– Что, и ты ошибаться можешь? – удивилась она.

– Всякий может… Так, если уходить не собираешься, вот тебе