Таков мой век - Зинаида Шаховская

Прежде русская аристократия упрекала актеров за то, что они ее изображали не такой, какой она была на самом деле. Светская женщина на сцене должна была обязательно наводить лорнет на плохо одетого человека, а барон — говорить с подчеркнутым акцентом, который, по мнению актеров, был изысканным. И на Западе новоявленные маркизы и принцессы плохо играют свою роль. Одна из них, выскочка, высокомерно заявила одной молодой даме, которая, не подумав, входила в дверь столовой вместе с ней: «Мне кажется, что вы очень хотите войти раньше меня. Ну что же, входите!»

Великая княгиня Мария Павловна, племянница императора, приехала на мой концерт одна, точно в назначенное время, когда зал еще пустовал. Скаут, которого я поставила у входа, чтобы сопровождать зрителей на их места, увидел не очень молодую даму в красном платье и меховом манто. Она протянула ему билет, и он ее проводил к креслу в середине зала, где она покорно сидела. Когда же я увидела, что ее плохо посадили, то бросилась к ней с извинениями, прося ее занять предназначенное для нее кресло. «Но это не имеет никакого значения, — повторяла Великая княгиня, — я вас уверяю, что мне здесь очень хорошо».

Такая скромность, пример которой подавала Великая княгиня, плохо соответствовала нашему новому положению. Ряд правил хорошего тона оказался противоположен тем, которые были в ходу на Западе. Я вспоминаю, что была удивлена, услышав, как парижская консьержка говорила об одной знатной даме, жившей в доме: «К тому же она не гордая!» Мысль о том, что можно быть гордой по отношению к людям из другого общества, казалась мне совершенно недопустимой. Одно из первых правил, которым нас учили, заключалось в том, что хорошо воспитанные люди не должны выставлять напоказ ни свое богатство, ни свои титулы и звания. Очевидно, поскольку все друг друга знали, то не требовалось показывать себя в выгодном свете. Подобная «скромность», ставшая в конце концов чистой условностью, вредила нам в тех странах, где нас не знали. Поэтому лжевеликие княгини и лжекнязья казались иностранцам более правдоподобными, чем настоящие. Мы вынуждены были работать и вступили в мир конкуренции — современный мир, где невозможно добиться успеха ни в какой области без крикливой рекламы. Нам пришлось пройти долгий путь обучения, прежде чем решиться пустить в ход, с выгодой для нас, жалкие козыри, оставшиеся у нас на руках. Очень часто какой-нибудь русский соискатель или соискательница, стремящиеся получить должность, от которой зависела чуть ли не его жизнь, скромно признавались своему работодателю, что, действительно, он или она ничего не умеют делать, но горят желанием работать и надеются выполнить все, что от них требуется. После чего наниматель, естественно, брал на это место того, у кого был хорошо подвешен язык и кто утверждал, ничего не зная, что он знает все.

Нельзя не признать, что русские эмигранты начинали свою новую жизнь с большим достоинством. Очень немногие добились успеха в Европе. Не имея больших способностей к торговле, они не стали ни Ивановичами, ни Захаровыми, ни Онассисами, ни богачами, устроителями музеев, как Поль Гетти. Не будет среди них и знаменитых убийц (Гаргулов был сумасшедшим, поскольку очевидно, что убийство президента Думера могло быть совершено только психически больным человеком).

И очень мало мошенников по отношению к общей численности русских эмигрантов. Среди молодых женщин первой эмиграции были, конечно, и такие, которые мечтали составить себе состояние при помощи женских чар. Ну так вот, и в этой области они потерпели поражение, поскольку даже для того, чтобы быть проституткой, надо иметь определенную склонность, которой этим женщинам, кажется, явно не хватало, несмотря на всю их готовность. Случались и скандальные истории в добропорядочных семьях, но лишь немногим из этих неосторожных женщин удалось выйти замуж за богатых людей, достигнув таким образом своей цели.

Старшее поколение, у которого за спиной было уже сорок пять или пятьдесят лет благополучной жизни, сумело безропотно противостоять ударам судьбы. Иногда я навещала графа Алексея Мусина-Пушкина, двоюродного брата моего отца, и его жену, тетю Ару. В то время не надо было быть очень богатым, чтобы снять в Париже квартиру, даже меблированную. Дверь мне открыл старый метрдотель, последовавший в эмиграцию за своими господами, но он был уже так стар, что не мог больше работать, как и мой дядя, и на долю тети Ары выпала обязанность заботиться об обоих мужчинах: о муже и его слуге. Я застала ее за рабочим столом. Она изготовляла безвкусные парижские сувениры: шелковые мешочки и бывшие тогда в моде длинные мундштуки, обильно раскрашенные рельефными светящимися узорами, усыпанными золотистыми блестками. Это были очаровательные люди, и они остались такими, какими были до постигшего их несчастья. Нетвердо ступая своими больными ногами, метрдотель принес поднос, и я пила чай так, как если бы пришла с визитом к своим родственникам в далекой России. Когда я прощалась с тетей Арой, она сунула мне в карман пять франков. «Это тебе на мелкие расходы», — сказала она. Жизнь разлучила нас на многие годы, и, к моему стыду, я о них забыла. Затем, в 1960 году, накануне Пасхи, я вдруг о них вспомнила и навела справки: дядя Алек умер, а моя тетка жила в Аньере. В первый день Пасхи мы поехали туда с сестрой. Нам открыла дверь русская женщина, вероятно, хозяйка квартиры. «Я сейчас вас провожу к графине», — сказала она. В большой неухоженной комнате лежала на кровати тетя Ара. Ей было девяносто лет. Ничего не осталось от ее полного тела. Дистрофия мышц превратила ее в подобие скелета. Но из-под коротко остриженных волос на нас смотрели живые, лучистые глаза, освещавшие ее лицо. «Вы меня узнаете, тетя?» — спросила я. «Да, конечно, ты — Зика, я тебя не видела уже столько лет, тридцать, может быть. Видишь, я уже семь лет в таком состоянии. Нет, я не скучаю, я молюсь, размышляю. У меня столько воспоминаний!» Ни одной жалобы не сорвалось с ее губ. Я вспомнила повесть Тургенева «Живые мощи». Молодая крепостная крестьянка Тургенева как бы ожила в этой старой графине, которая, несмотря на годы, проведенные в неподвижном состоянии, несмотря на страдания и бедность, сохранила святое мужество и не проклинала жизнь.

Не все мои родственники были скроены на один манер. Однажды в воскресенье, после обедни, когда я поднималась по авеню Ваграм к площади Этуаль, меня окликнул мужчина, сидевший на террасе кафе.

Это мой дядя Трубецкой, претендент на литовский трон, я его не видела с тех пор как встретила в Константинополе. Он сидит за столом с каким-то армянином в розовой шелковой рубашке. Мой дядя по-королевски предлагает мне все, что я пожелаю, даже шампанское, но я довольствуюсь кофе и слушаю, как мужчины говорят о покупке и продаже нефтяных промыслов, вероятно, столь же проблематичных, как и трон, которого дядя Митя ждал в Константинополе. Тем не менее у него, кажется, есть деньги. Но и без денег у него были манеры сказочно богатого человека. Подозвав такси, он уезжает вместе со своим компаньоном на скачки в Лоншан, где у него якобы есть надежный источник информации насчет лошади, которая выиграет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});