ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

учинитца теснота и гоненье, и которые на нашу царского величества сторону

переходить учиут, и мы, великий государь, для православные христианские веры, по

тому ж тех приняти велим, что после вечиого ДО" кончаиья с обе стороны переходят

невольной

384

.

Но польскому королю и его панам-рады, рабам римского папы, уже была дана

строгая нота. Получив известительное письмо о воцарении Яна Казимира в конце

марта, Алексей Михайлович промолчал весь апрель, и только 8 мая написал внушение,

что возводить человека в достоинство светила всего християнства (как делают-мол

паписты) непристойно. Под этим внушением могло скрываться и другое,—что

славословит без всякой меры короля, оторвавшего у Москвы Северщину к Польше,

более чем неблагоразумно в такой момент, когда завоеватели Северщины завоевали

Польшу, и готовы повергнуть ее к ногам преемника Собирателей Русской Земли.

Привыкпув мыслить по римской логике, польские паны взирали па Москву с таким

пренебрежением, что даже лучший из их канцлеров, Ян Замойский, среди

пациопальпого собрания своего называл московского царя Бориса хлопом. Между тем

цари-хлопы, с окружавшими их просторековатыми боярами, хорошо знали путь

политической жизни, шли по этому пути при свете собственного, русского ума, и, в

свою очередь, присвоивали себе право называть папов безмозглыми Ляхами. Теперь

именно настал такой момент, когда две системы политической жизни, два

противоположные способа государственного самосохранепия -должны были доказать

практически свою состоятельность. Поляки гордились вольностью своею, а Москали—

своею неволею. Называя себя холоиьями царя своего, бояре московские таким

самоуничижением высказывали только национальное уважение к знамени, под

которым Русский Народ (не Шляхетский и пе Козацкий) из падшего сделался

восставшим, из раздробленнаго—единим, из малаго—великим. Поэтому всякое прямое

или косвенное оскорбление имени и достоинства царского принимали они за

оскорбление всего народа, над чем „безмозглые* смеялись и после Хмелънитчины, в

знаменитых Pamiкtnikach Paska *).

*) Byи tedy miкdzy ochotnikami chиopiec, ktуry umiaи z Moskalami swarzyж siк i

draїniж ich; jak oni woиali: „czaru, czaru££! to chиopiec przypadиszy Misko nich, zawoиaи

gиosem: „wasz czar taki a t-aki“! to Moskali za nim kilkunastu albo kilkudziesi№t

wysworowaиo siк; chиopiec zaњ, na r№cymbaeh macie siedz№c, dobrze uciekaи, a

wyprowadziwszy ich za sob№ daleko od kupy, to my, skoczywszy z bokуw, przerznieliњmy

ich, siek№c i zabieraj№c. Doњж na tern, їaњmy posиali wojewodzie ze trzydziestu jкzykуw

z harcуwki za powodem owego chиopca. To znowu chиopiec do nich poruszaи i powiedziaи

im co innego o carze, a Moskale jakoby wњciekli, (bo oni bardziej siк uraїaj№ o krzywdк

imienia carskiego, niїeli

.

385

Случай выместить па Ляхах всю их кичливость сам по себе был искусителея.

Хмельницкий „растопталъ* их боевые силы, растоптал, по выражению Киселя, их

славу, и грозил перевернуть польское панство кверху ногами, — грозил в глаза великим

и полномочным послам Речи Посполитой, которых третировал еп canaille. Москали

знали цену козакам еще до своего Разорения: это у них был народ дикий, безбожный,

предательский. С козаками оии держали себя осторожно, как с огнем. Но почему же им

было не взять у Ляхов свое, когда Ляхи станут кверху ногами? Связывало их вечное

докончание, утвержденное крестным целованьем. То не была преподанная Ляхам

присяга словом, а не намерением. Но это вечное докончаиье, при всей святости своей

для воспитанного православием сердца, не обязывало его терпеть новые оскорбления,

— и от кого же? от панов, попранных ногами собственных рабов, как они сами

сознавались. В сердцах думных царских людей не зажили еще раны, нанесенные тем

самым Владиславом ЗКигимонтовичем, которого просвещение Ляхи так не ко времени

противопоставили московскому невежеству, разумея под этим сияние польского

католичества и темноту русской схизмы. Всякое прикосновение к этим ранам

отзывалось в Москве болезненно, а между тем со стороны Ляхов это была пе

единственная зацепка.

С возобновлением козацких бунтов и сношений нашего духовенства с Москвою,

польские политики стали бояться русского воссоединения больше прежнего, и, чтобы

проявлявшиеся в низшей шляхте симпатии к московской тишине, к московской

безопасности, к московскому суду и расправе—не возымели своего действия, пустили в

ход самое жалкое средство. При всяком удобном случае, на сеймиках и сеймах, в

церковных проповедях и в печатных сочинениях, оии старались бросить на Московское

Царство тень, как на страну зверскую, коварную, и самого царя московского

изображали или тираном, или посмешищем. Так продолжалось дело до последнего

бунта. Хмельницкий, изыскивая средства задобрить московское правительство и

вооружить Москву против Цолъши, напал на этот родник международной ссоры. В

качестве польскаго

imienia boskiego), sun№ siк za nim zapamiкtale. Tak byиo tego wiele razy na swego

chиopca, i tak tedy zagnali siк za owym chиopcem aџ w las, chc№c go koniecznie dostaж,

boby go pewno ze skуry odarli za takie niecnoty, ktуre im wyrz№dzaи. My zaњ zawsze po

nich...

T. II,

49

386

.

шляхтича и козака, он питал к царскому правительству меньше приязни, нежели к

султанскому, и в особенности—за его неуклонную строительноеть. Разозлясь на царя

за его равнодушие к козацким предложениям, не раз отпускал он перед московскими

людьми такия угрозы, что вот-мол пойду изломаю вашу Москву и все Московское

Царство, даитот, что у вас на Москве сидит, от меня не отсидится. Но это делал он

съпьяна. Проспавшись и опомнясь, посылал он к царю все книги, в которых Ляхи

делали из иего карикатуру, а московский народ низводили на ступень диких животных.

Этим удачпым в демоническом смысле маневром Хмельницкий еще больше сгустил

густую тучу на северовостоке польского горизонта.

Но Поляки, к пагубе своей, пе замечали грозы. Опи думали, что им предстоят счеты

с одними козаками; обо всем же, чтб взяли у Москвы с возведения бродяги на престол

Собирателей Русской Земли, паны думали, как наши мужики: „що з воза впало, те

пропало*.

На последнем сейме было у них постановлено: собрать вновь

30.000

регулярного войска и дать королю право на посполитое рушение.

Деление панов на коренных землевладельцев и на колонизаторов малорусских пустынь

проявилось опять зловещим образом. Польша съумела примкнуть к себе Русскую

Землю, или, как ее называли еще до церковной унии, Малую Россию, но пе умела

соединить ее с собою неразрывно. Хотя такие люди, как Яи ЗаМОЙСКИЙ, читали

русские летописи, по они не понимали, как много значили для этой Малой России

общие с Великою Россией предапия. Своими униями они произвели только дизунию, и

все, чем их политика мечтала соединить на веки с Польшею Русь,—а всего больше

латинопольские школы,—обратилось в причину их вечной несоединимости. Не

помогла Полякам на чужой почве и колонизация пустынь, которой начало положили их

кровные Конецпольские да Гаттольды.

Стародержавные паны не хотели теперь дать предводительства над войском

представителю панов новодержавных, Вишневецкому, а король был у них в руках. Да

он и сам не любил Князя Иеремии, точно провидел, что его сын сменит шведских Ваз

па Польском престоле. Но на панов рады сильпо влияло в этом случае и требование

Хмельницкого, примирение с которым эти малодушпые политики считали возможным

до копца. Притом же, по их традиционному мнению, было бы несправедливо отдать

великую

ОТПАДЕВИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

387

или малую гетманскую булаву кому-либо при жизни находившихся в татарском

плену гетманов, Потоцкого и Калиновского, о выкупе которых отш хлопотали

настойчиво. В ожидании свободы вождей, погубивших уже одну армию, впустивших

козако-татарскую орду in viscera Reipubиicae, и способных только к новым и новым

промахам в пользу руинвиков, король, с одобрения панов рады, сделал то, что было

всего хуже и что мог бы присоветовать ему только губитель Польши: он оставил

гетманские права за собою, он, который не съумел гетманить и одним полком пехоты.

Ян Казимир воспамерился предводительствовать посиодитым рушением

непосредственно, а регулярное войско вверить новому триумвирату, который состоял

из белзского каштеляна, Фирлея, камепецкого каштеляна, Лянцкоропского, и

известного уже нам коронного подчашего, Остророга. Эта последняя мера опровергает

известную пословицу: „po szkodzie Lach m№dry* *). Она показывает, что Лях оставался

всегда одним и тем же Ляхом, и что Хмельницкий не напрасно считал все польское

войско за ничто без Вишневецкого.