Пролог - Николай Яковлевич Олейник

совсем не для того, чтобы любоваться прекрасными пейзажами Англии, старинными замками и красотой современного Лондона, кстати, так прекрасно описанными Диккенсом и Вальтером Скоттом. Предо мною довольно сложная и ответственная миссия: разъяснить здесь, в Европе, суть нигилизма, снять с него позорно навешенное официальными судьями — слугами царя — клеймо бандитизма. Должен донести до вашего слуха, господа, до вашего сознания правду об угнетенном своем отечестве. Возможно, это лучше меня сделали бы наши писатели, среди которых немало действительно талантливых, но, к сожалению, они молчат. Посему эта обязанность и выпала на мою долю писателя-нигилиста и нигилиста-практика, как окрестили меня некоторые английские газеты.

— Это вас обижает? — предупредительно поинтересовался Бантинг.

— Нисколько, господа. В том, разумеется, понимании нигилизма, о каком только что говорилось.

Слагг утвердительно кивает. Дамы тоже.

— Мы не утомили вас, мистер Степняк? — с некоторым беспокойством спрашивает Бантинг. — Вы наш гость, а мы вынудили вас к такому напряженному разговору.

— Этот разговор, возможно, и есть начало дела, во имя которого я пересек Ла-Манш, — полушутя отвечает Степняк.

— Браво, мистер Степняк! — хлопает в усохшие ладони дама, сидящая напротив.

Ответ понравился. Напряженность в разговоре заметно спала.

— И все же скажите, мистер Степняк, — возвращается к предыдущей теме Бантинг, — мне, как редактору, небезынтересно: каков элемент правдивости в ваших статьях, в вашей книге? Не слишком ли пессимистичны вы в оценке царского режима?

Степняк сосредоточивается, резче обозначаются морщины на его лбу, взгляд словно упирается в стол.

— Не вы первый задаете этот вопрос, уважаемый мистер Бантинг. И «Подпольная Россия», и статьи мои написаны без преувеличений. Скорее наоборот. Очевидно, преступления самодержавия настолько ужасающи, что поверить в них трудно. Да и кое-кто из ваших людей, побывавших в России и как следует не увидевших ее, поторопились с выводами.

— Кого вы имеете в виду? — поинтересовался Бантинг.

— Хотя бы Генри Лендсдейла, английского миссионера, автора книги «По Сибири».

— Вы считаете ее необъективной?

— Мне сказали, что у вас, в ваших же газетах, ее оценили как книгу, писавшуюся сквозь розовые очки русских чиновников. Я целиком присоединяюсь к такой оценке. Мне незачем преувеличивать. Я пишу правду. Обратитесь к трудам известных наших историков, и вы убедитесь в правдивости моих писаний. Немало фактов почерпнуто мною из личного опыта, из рассказов близких мне друзей революционеров. Я только обработал эти факты, придал им литературную форму.

Степняк садится. До сих пор он говорил, стоя, опираясь цепкими своими пальцами о стол. Какое-то время в просторной гостиной Бантинга слышится лишь мерный ход стенных часов. Кажется, все другое утихло здесь — так бывает после какого-либо ошеломляющего известия. Наконец Слагг поворачивает к Степняку холеное лицо, говорит:

— Я читал ваших историков, уважаемый господин Степняк. В общей оценке русской действительности, так сказать, в ее историческом плане вы правы, абсолютно правы. Но сами знаете — чего нет ни у Соловьева, ни у Костомарова, — так это таких фактов, которыми так насыщены ваши рассказы. Да, в них трудно поверить. Но, господа, — Слагг обращается к присутствующим, — мы помним Герцена. Разве не о том же самом возвещал он? Разве его писания не поражали подобными же картинами?.. Что же это? Совпадение мыслей? Сговор двух поколений?.. Очевидно, нет. Наверное, нет. Я еще не убежден, вернее, не совсем убежден в вашей правоте, мистер Степняк, простите за откровенность, но я обещаю вам, это дело моей чести — не так ли, господа? — дело нашей чести подать голос за обиженных. Европа кишит русскими эмигрантами. Люди бросили свои дома, родных, свою родину, чтобы спастись от диких расправ, которые чинят над ними представители власти. В этом что-то есть, господа. Над этим надо думать... Спасибо вам, мистер Сергей. Мы взволнованы вашими словами. И обещаем вам свою поддержку. Считайте, что вы не впустую провели сегодня время, — улыбнувшись, закончил Слагг.

— О, да, да! — трясет густой бородой Бантинг. — Моя газета, мистер Степняк, к вашим услугам.

— В сожалению, я не могу обещать вам склонить на вашу сторону парламент, — добавляет не без юмора Слагг, — однако действовать в этом направлении буду. Верьте нам, дорогой мистер Степняк.

Дамы шумно заговорили, на их лицах появились улыбки.

Степняк благодарит за внимание. Его по-настоящему взволновал прием, искренность сочувствия. Они еще около получаса говорили, спорили по разным поводам до тех пор, пока Слагг не заметил, что ему пора идти, что его ждут в какой-то комиссии. Прощаясь, он сказал Степняку:

— Буду рад видеть и сопровождать вас в стенах святая святых нашей страны — в парламенте.

Они обменялись рукопожатием, и Бантинг пошел проводить высокого гостя.

На следующий день Кравчинский писал Фанни:

«А починка сюртука мне в 8 шиллингов вылилась. Черт знает, как дорого.

P. S. Напиши, сколько тебе нужно на отъезд: абсолютный минимум».

IV

Сербия объявила войну Болгарии. Прямого отношения к Англии это, разумеется, не имело, все же беспокойство охватило и Лондон. Город вздрагивал от взрывов. Они время от времени происходили в самых неожиданных местах.

Степняк уже знал, что это дело рук ирландских патриотов — тех, о ком он писал в прошлом году в Женеве, на чьей стороне были его симпатии. Ирландцы борются против британского гнета, — как они, русские революционеры, против гнета самодержавного. В этом у них были общие цели. Жаль только, что теперь он не может принять непосредственного участия в этой борьбе. Иные времена. Иная обстановка. В Герцеговине или в Беневенто он мечтал приобрести опыт, умение, чтобы позднее использовать их у себя на родине... С тех пор прошел десяток лет, изменились условия, изменились и устремления. Ныне перед ним другие задачи.

Сергей так и сказал об этом Энрико Малатесте, итальянскому побратиму, когда тот встретил его в вечерний час у библиотеки. Они оба обрадовались этой встрече, вспомнили полные опасностями дни восстания, тюрьму «Санта Мария», где вместе ожидали приговора...

— Иные обстоятельства, иные обязанности, дорогой amico. В тех наших порывах было много доброго, немало и худого. Мы были одиноки. Сами, собственными руками, хотели переиначить мир.

— Порывы юности, — печально проговорил Малатеста. — Ей простительно. Я это тоже понял.

В