Роман о себе - Борис Казанов

- У Жана опухло яйцо, стало, как помидор, - сообщал Гриппа. - Куда с таким яйцом в тайгу ходить? Так что по Груше он уже не ползает.

- Как ему удалось подцепить Грушу?

- Ездил каждый день на «желонку», молил: «Не е…те Грушу, я на ней женюсь!”

- Чувствовал, что может дочь родить.

- У него х… давно стоптался. Это все равно, что зачать от пробирки. Груша родила, не он.

- Думаешь, Жан поймает тигра?

- Тигр - нежное животное, не медведь, - отвечал Гриппа. - Не выдерживает погони.

Переходим на женщин.

- С Туей можно хоть в амбаре жить, - говорил Гриппа. - Только надо там выглядеть королем. А с Грушей можешь в амбаре жить и выглядеть, как хочешь.

- А с Варей?

Гриппа шевелил ноздрями с кустами волос, его красное, густо усеянное веснушками лицо, с облупленным носом, старело. Под глазами и на шее обозначались ранние морщины.

- Варе надо нежные слова говорить.

- Или ты не умеешь?

- Умеешь! Только получается «до» или «после».

- Ты ей вот что объясни, - учил его я, и это было то, что он от меня брал, втягивал волосатыми ноздрями, - скажи ей, что счастье не в том, чтоб говорить к месту слова, а в том, чтоб запомнить сказанное и поставить на свое место.

- Вот это да! Я и не повторю.

- Хочешь, запишу?

- Запиши, - говорил Гриппа просяще.

Мало, что ли, я сочинил писем на флоте женам таких вот остряков? Многие из жен знать не знали, что их мужья объяснялись в любви моими словами. Поэтому и гнали мужей в море, чтоб их делало такими красноречивыми. Не будь меня, давно бы разбежались по домам зверобои и китобои! А теперь ТУРНИФ валялся у моих ног: дадим любое судно, только иди!…

Гриппа прочитывал, шевеля губами:

- Такого, как ты, мне не хватало, - признавался он в чувствах и шел к своим сетям.

Однажды подошел с уловом колхозный МРС, тот самый, желтый, что я видел с откоса. За рулем стоял капитан без рубахи; рубаха, промокшая от пота, висела на компасе. Я смотрел, как они подводят к причалу «прорезь», полную рыбы. Прорезь объемом глубокая, вроде ванны, с дырами в днище; не тонула из-за плавучести, окантованная неширокой палубой. Привезли тонн двадцать гольцов и кеты. Сверху лежала чавыча, похожая на поросенка. Гриппа потом показал мне, как ее разделывают, срезая острым ножом со спины кубиками мясо на балык. Один из рыбаков, раскоряченный и обвисший, стоял на окантовке прорези, шевеля палкой уснувших исподнизу гольцов. Рыба перестояла в ставниках, залегла плотным слоем на дне «прорези». Половину ее придется выбросить из-за жары.

Вдруг рыбаку с палкой пришло в голову перелезть во время швартовки с прорези на МРС.

В этот момент сейнер и прорезь разошлись бортами, образовалась щель, широковатая для шага. Не помогал рыбаку и промежуточный кранец, висевший чересчур высоко, чтоб мог на него ступить. Я понял, что он совершает ошибку, может, смертельную, неминуемо оказываясь между прорезью и МРС. Рыбак тоже понял это и в последний миг отказался от своего намерения. Однако намерение, если оно выпущено из тела, все равно окончится действием. Желание прыгать, пройдя зыбью по фигуре, свернуло рыбака в дугу, не сразу погасившись отказом. МРС, ударившись сходу о причал, задел, как я ожидал, прорезь при отбросе. Борта сошлись, рыбака поддело, прищемив руку, которой он уже ухватился за стойку. Он упал в прорезь и забарахтался в ней среди рыб. Руку не раздавило, смягчил прижим резиновый кранец. Боль все равно страшная. Рыбак прижал руку, по лицу ничего нельзя понять. С этой рукой, лиловой, распухшей мгновенно, в мельчайших капельках сочившейся как бы из самих пор крови, он выбрался, уже не укачивая ее, как ребенка, так как боль погасла. Спокойно взял рубаху, что протянул капитан, и обмотал руку… Герой, конечно! Но если б он так ошибся на «Морже», Вершинин не дал бы ему свою рубаху. Вершинин, сидя на руках у Батька, подскочил бы и набил морду. И тут же высадил на необитаемом островке… Гуд бай, Робинзон!… Все рыбаки были такие, как этот, уже в возрасте, раскоряченные от качки, с животами, обрюзгшие от грубой пищи.

Мы поменяли им шкентель на ваерной лебедке и две оттяжки на блоках. Перенесли мешки с песком; такие мешки используют для груза на ставниках. Меня рыбаки хорошо приняли, опять я был пьяный вдрабадан.

Шел ночью на маяк и думал про рыбака, что искупался в прорези. До меня дошел смысл того, что он показал: свое неиспользованное намерение, не доведенное до конца. К чему оно вело и что оставит после себя?… Но со мной-то какая связь? Что мне надо? Ручка, чернила и бумага. Хорошую бумагу можно в поселке купить. То, что у меня есть, вполне достаточно для счастья. Надоело писать, море в двух шагах. Подгреб к ставнику: «Примете? Не привык плохо жить…» - «О-о, Бориска! Корефан Гриппы. Залезай, поговорим…»

С Туей мы научились удовлетворять свою страсть. На Тую нападал сон после такого удовлетворения, а меня одолевала бессонница. Понимал, что немного поспешил к Туе. Чуть бы раньше подвернулась та буйволица на виадуке!… Как-то встретил Варю, она шла с сенокоса, где работали жены рыбаков. Прошла, не поздоровавшись, покраснев до корней волос. Гриппа несколько раз приглашал зайти. Я отказывался, ссылаясь на всякие причины. Начал волочиться за Туей, как будто у нас ухаживания. Заставал ее у канистр с керосином и зацеловывал. Где только я Тую не подкарауливал! Туя и на унитазе сидела, как царица. Нет ничего противного в человеке, когда его любишь. Так и на бумаге, в словах… Не жалей себя и не души! И тебя не убудет. С Туей я дурачился, но к ней и приглядывался. Она мне, такая умница, призналась, что может отнять речь. Я верю во всякие небылицы, как любой матрос. Еще она могла заговаривать больной зуб - и заговорила мне. Вылечила и яйцо Жану, приготовив какой-то отвар из паутины и разных трав. Груша рассказала, ей нельзя верить, что Туя своим отваром приставила Жану палец. Жан рубил табак сечкой, отрубил на ноге палец. Туя приставила, замотала: «Не сдвинь палец!» - Жан сдвинул. Сросся, но криво. Такие у Туи были способности. Иногда я проговаривал с ней какие-то свои мысли. Она догадывалась, что я не простой матрос. Но слушок пошел, что я отличился в вязании узлов, в «сплесенях» и «гашах». Так что я себя подкреплял морем. Заставая меня с книгой, слушая, что я говорил, Туя, в отличии от Гриппы, запоминала и повторяла мои слова, как попугай.

Все же большой писатель, если сделает любовным оружием свои слова, - не чета какому-то графоману, что уселся на ее книжной полке среди великих и величайших!… Тую я обязательно приучу любить только мои книги - романы и рассказы. Повестей я никогда не буду писать. Буду проверять с ней на слух свои любимые строки; она будет ложиться в койку с моей книгой в руках. Будет всегда с моими героями. Здесь условие железное, стальное, во всем остальном я к ее услугам - в любую минуту, хоть на письменном столе, на своих рукописях готов доказать ей, что такой же большой мастер и в любви. Жан спокойно смотрел на то, что я сплю с Туей и что Груша сохнет по мне. Лишь когда Туя начинала говорить моими словами, он, чем бы ни занимался, начинал чистить ружье. Жан так открыто, явно высказывал свою угрозу, что я подумал о нем серьезно. Что можно ждать от него на рыбалке? Ясно, что если он задумал мне отомстить за дочь, то Хута, где мы столкнемся, может все решить. Или Жан меня там оставит, или я приведу его на аркане… Застрелит из своего короткого ружья? Вряд ли он, ороч, пойдет на мокрое дело. Политический преступник… Да нет, не пойдет! Жан опасен в какой-то ситуации, когда можно все списать на Хуту. Попробуй-ка спиши, если я побывал на Шантарах! Поставлю свою волю на контроль, и мне не страшен никакой Жан. Будь он тигролов и знаменитый охотник. Мне страшен Жан только в одном: если он пойдет на подлость. В этом смысле у меня есть подспорье: Гриппа. Тот относится к Жану, как к собаке: «Стоять, Жан!» - и Жан стоит.