Гибель Помпеи (сборник) - Василий Аксенов

Европейские подстрочники

№ 37

Ты подбегаешь ко мнепо осенним сумеркам после дождяна пустынной улочке готического градаты подбегаешьа за спиной твоейбашня и холодное небоа между нами лужас этой башней и этим холодным небомты подбегаешьи вот уже рядом со мнойтвой золотой мех и бриллиантовые волосыи встревоженные глазаи мягкие губыты моя девочкамоя матьмоя проституткамоя Дамаи ты уже вся разбросалась во мнеи шепот и кожа и мехи запекшиеся оболочки губи влажный языки никотиновый перегарвсе уже на мневсе успокаивает меняи засасывает в воронку твоего чувствав холодной Центральной Европев ночной и не ждущей рассветав пустынной просвистанной ветромнас только двоеи автомобиль за угломтеперь мы поедем по сливовым аллеями будем ехать всю ночьи голова твоя будет спать у меня на коленяхпод рулевым колесомвсю ночь под тихое рекламное радиовдвоем под шепот печальной Европысквозь сливовую глухомань вдвоемно ты все подбегаешьи подбегаешьи между нами все лежитлужас башней и куском холодного неба

«Тианственная» несравненная Марго задохнулась от совершенно «не-тианственной» ревности, смяла все эти лужи с башнями и судорожно схватила следующее:

№ 14

Да, нелегко, должно быть, разыграть Гайднав этом безумном городе в разнузданномСредиземноморье. Собраться втроем изажечь над пюпитрами свечи, сесть изаиграть с завидным спокойствием идаже мужеством«Трио соль минор», то есть сообразить на троих.В безумном городе,где «стрейнджеры в ночи»расквасят мордув кровь о кирпичи,приплыл на уголочекс фонаремкудрявый ангелочекс финкарем.В порту была получка…Гулял? Не плачь!Спрошу при случаеХау мач?Ты видишь случкуЛуны и мачт?

Мы машинисты, а мы фетишисты, мы с перегона, а мы с перепоя, прокурились, пропились, голоса потеряли, теперь и голоса не продашь за христианских демократов.

Между тем они собрались: Альберт Саксонский – виолончель, Билли Квант – скрипка и Давид Шустер – фортепиано, и начали играть.

И их любимый Гайдн был сух и светел в своем настойчивом смирении.

Как чист, должно быть, был камень вдоль реки, все эти немецкие плиты, вылизанные дождями, как кость языком старательного пса, и подсушенные альпийским ветром, как чист, должно быть, был этот камень, когда по нему прошел Гайдн, стуча чистыми поношенными, но очень крепкими башмаками и медленно мелькая белыми шерстяными чулками:

А я работалапо молодежи,на «беркли» боталавсю ночь до дрожи.Агент полиции,служанка НАТО!Дрожа в прострациикрыл хиппи матом.Опять вы, факкеры,вопите – Дэвис!А в мире фыркаютмикробы флюис!Агента по мирупустили босым,от смеху померлимолокососы.Искали стычкиМари с Хуаном,в носы затычкис марихуаной…Толкнул гидальгоГерреро в спинуторговца падалью,и героином,потом кусочникина «Кадиллаке»меня запсочилив свои клоаки.

И нагулявшись до посинения носа, он, Гайдн, входил в кондитерскую Сан-Суси, чтобы съесть солидный валик торта, запив его жарким глинтвейном, что пахнет корицей и ванилью.

Затем хозяйка, пышная Гертруда, в лиловой кофте прятавшая дыни и в черной юбке кремовую арку ворот немецкого сладчайшего Эдема, за ширмой покровительствовала Гайдну.

А вслед за тем помолодевший Гайдн просил свечу и прямо там за ширмой записывал остатками глинтвейна финал концерта в четырех частях.

И старческий здоровый желтый палец, так гармонично чувствуя природу, уже предвидел нынешнее трио в безумном пьяном горе-городке.

Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер Давид Михайлович играли с вдохновением и с уважением выслушивали поочередные соло и вновь самозабвенно выпиливали и выстукивали концовки печальных, но жизнеутверждающих кварт.

Все четверо были очень пристойны и специально для этого вечера одеты в рыжие от старости фраки и ортопедические ботинки. Никто из четверки не носил модной в то пятилетие растительности за исключением Шустера с его ассирийской пересыпанной нафталином бородой.

Мы говорим «четверо», потому что трио едва не перерастало в квартет, к свече просилась флейта, и временами незримый коллега, тоже вполне приличный и печальный, подсвистывал на флейте. По вольности переводчика вокруг мансарды бродил Вадим, да-да – Вадим Китоусов.

Они ни к кому не обращались своей музыкой, но втайне надеялись, что не звуки, а хотя бы энергия звуков проникнет сквозь бит и пьяный гогот обобранных матросов тралового флота в подземный полусортир-полубар под железным цветком МАГНОЛИЯ, и там одна из девок в лиловой кофте и черной юбке почувствует своими высохшими ноздрями запах Гайдна, глинтвейна с корицей и ванилью, и во дворе притона прополощет рот и примет аспирину и выйдет в слякоть, в тот водоворот, где пьяные испанцы, негры, греки, шестого флота дылды-недоноски, шахтеры, жертвы дикой «дольче виты», растратчики в последних кутежах – все носятся от столба к столбу, от автомата к автомату, торопясь влить в себя что-нибудь и конвульсивно сократиться… и каждый встречный гадок, но каждого можно умыть Гайдном и пожалеть.

О нет, она не будет их жалеть – хватит, нажалелись! – а жалости женской достойны лишь самые храбрые, те трое – Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер – и четвертый невидимый.

Для того-то они храбреютс каждым тактомс каждой квартойс каждым вечером на чердакеи наливаются отвагой,как грушидунайским соком,вот уж третий векдля жалости.Ищи мансарду нашу,ведет тебя Вадим,там трое варят кашу,четвертый – Невидим.Задами рестораций,скользя по потрохам,пройди стену акаций,тебя не тронет хам.А тронет грязный циник —пером пощекочии в занавес глицинийскользни в ночи.Откинь последний шустикпахучих мнемосерд……В окне малютка Шустери крошечный Альберт,миниатюрный Билли,игрушечный рояль…Ах, как мы вас любили!И как вам нас не жаль?!

Так им хотелось, а на самом деле она давно уже спала на драном канапе, которое много-много лет назад ее дедушка, учитель сольфеджио из Тироля, изысканный и печальный бастард-туберкулезник, привез сюда, в субтропики, называя его семейной (у бастарда-то!) реликвией.

Она спала всем своим блаженным телом, блаженная лоснящаяся выдра, просвечивая гладкими ключицами сквозь лиловую сетчатую шаль и завернув бедра в черное и лоснящееся подобие бархата.

Может быть – пожалеем все-таки музыкантов – может быть, в этом глубоком сне ей казалось, что на краешек канапе присел ее прапрадедушка Гайдн и тихо гладит ее лицо своей большой губой, похожей на средневековый гриб-груздь из Шварцвальда. Во всяком случае, она спала, а Альберт Саксонский, Билли Квант и Дод Шустер

заканчивали концертс редким мужеством,с вдохновением,с уважением и благоговением,с высокой культурой, без всякого пижонстваи лишь с самым легким привкусоможесточения в последних тактах.

Вадим Аполлинариевич Китоусов тем временем, не подозревая ничего особенного, то есть нехорошего, сидел за пультом установки «Выхухоль», курил и, изредка поглядывая на приборы, следил за хитрыми перестроениями мю-мезонов.

Загнанные силой человеческого гения во внутренний дворик «Выхухоли», мю-мезоны теперь хитрили, делали вид, что никто их сюда не загонял, а вроде они сами сюда зашли… ну, предположим, для репетиции парада. Они торжественно маршировали колонной «по восемь», расходились двумя колоннами «по четыре», перестраивались, перебегали, формировали каре, расходились веером, концентрировались в овал, и все это движение было направлено к одной цели – скрыть, утаить от пытливого ума наблюдателей нечто единственное в своем роде, неповторимое, загнанное в «Выхухоль» через полые черные шары вместе с ними, но которое не отдадим никогда, ни за что.

По предположениям Великого-Салазкина, Ухары и Бутанаги, а также по выкладкам Эрнеста Морковникова, маршировка мю-мезонов должна была иссякнуть через некоторое время – то ли через полчаса, то ли через полгода, и тогда с вероятностью N = 172000 в глубине кадра мелькнет неуловимая Дабль-фью или хотя бы туфельку свою оставит. Велковески в Австралии выражал сомнение в успехе. Кроллинг почему-то надулся и ушел в себя, Могучий Громсон со скандинавской седловины напутствовал исследователей добродушным, но неприятным смехом.

Контрольный эксперимент проводился на дочерней установке «Барракуда» за много тысяч миль в неприсоединившемся государстве, и потому Великий-Салазкин из своего кабинета держал связь с коллегами, как говорится, «сидел на телефоне». Нетрудно было убедиться в этом, подойдя к его дверям с латунными застежками-пуговицами.