Бессмертник - Белва Плейн

Несколько недель спустя.

Джулиана стоит у окна. Позади нее, в вазоне — красные цветы. Мы — в доме с остроконечной крышей, возле самых ступеней плещут воды канала. Она ест шоколадные конфеты из коробки. По-моему, я влюбляюсь.

Да, я определенно влюбляюсь. Она работает в кибуце в Северной Галилее, приехала домой на каникулы. Я спросил: почему? почему именно Израиль? Она ответила, что хочет повидать мир. Сказала, что голландцы всегда относились к евреям хорошо (это я, кстати, знаю). Сказала, что в Израиле осмысленная, увлекательная жизнь. «Идеалы в действии». Место для молодых. Молодая страна. Она хочет, чтобы я поехал с ней. Просто посмотреть. Я поеду. Я поеду с ней куда угодно, хоть в Тимбукту, хоть на край света.

О, Европа, чудная Европа… Твои цветы, вино, хлеб. Твоя музыка. Мы летим на юго-восток, над древними, тепло-лиловыми островами Средиземноморья. Я запомню твой сладостный аромат, Европа.

И — дядя Тео был прав — я навсегда запомню твои концлагеря.

41

Северная оконечность Израиля так узка, что какой-нибудь великан из античного мифа мог бы запросто ее перешагнуть: одна нога в Ливане, а другая в Сирии.

Река Иордан — могучая в представлении западного мира — на деле оказалась обыкновенным ручейком. Эрик даже удивился. А водопады у истока Иордана, которые так почитают местные жители, напомнили ему струйку воды из неплотно закрученного крана. Они не то что с Ниагарой, даже со средненькими американскими водопадами ни в какое сравнение не шли.

И все-таки страна была красива.

На гребне невысокого холма стояли деревянные постройки: спальни, столовая, библиотека, школа. Кибуц. Навесы и сараи кольцом опоясывали склоны. Ниже зеленели обширные фруктовые сады, а еще ниже волновалось море колосьев.

По этому золотому морю ползли жатки. В садах юноши и девушки собирали фрукты и бережно укладывали их в корзины. В хлеву тяжело переминались коровы и козы, в стойлах били копытами кони. Воздух был сладок от свежескошенной травы. Из окна столовой доносились звуки рояля; из мастерской — звяканье металла о металл. В огромной кухне с утра до вечера готовилась пища. Дети плескались в бассейне: поколение, пришедшее на смену основателям Израиля, добавило в свой быт немного роскоши. Они создавали новую жизнь — из голых скал, из векового владычества пустыни, из пустоты. Создавали силой своего воображения и неустанным трудом.

На расстоянии выстрела от Голанских высот.

— У сирийцев там отборные войска. — Джулиана показала на восток, на неприступные скалы. — Палят, куда ни попадя: в поле, на дорогу. В прошлом году, вскоре, как я приехала, обстреляли автобус, который ехал в город. Водителя убили, автобус без управления перевернулся. Погибли восемь человек, из них — двое малолетних детей.

Они шли по дворам, среди построек. Джулиана была очень серьезна.

— Пойдем, покажу кое-что. С этой стороны всего две мили до Ливана.

Они едва не поскользнулись на траве между рядами тоненьких молодых груш. В нижнем конце сада она приподняла завесу листвы, и его взгляду предстали уродливые, разверстые, точно крокодильи пасти, жерла пушек.

— Здесь наша вторая линия обороны. А на границе колючая проволока и часовые.

— Н-да, ничего себе соседство. Спать и знать, что у тебя пушки на заднем дворе.

— Уверяю тебя, спится от этого только лучше. И все же время от времени арабы прорываются. Ты, наверно, читал о налете на школу? Это произошло в соседнем поселении, в двадцати минутах езды отсюда. А за той рощицей уже граница, колючая проволока.

«Если бы я поехал с Крисом, был бы сейчас по ту сторону границы. Интересно, как живут люди там?» Но удовлетворить это мимолетное любопытство он все равно не мог. Не мог даже представить себе иной жизни, кроме здешней, к которой так привык за несколько недель. Словно никакой иной жизни не существовало вовсе.

Он ночевал в спальном корпусе для бессемейных мужчин. Против каждой кровати на стене висело ружье. Брюки и ботинки тоже под рукой — чтобы одеться и выскочить на улицу не дольше чем за шесть-десять секунд.

Он вспоминал дедулины рассказы об их предках, потеснивших индейцев и обосновавшихся в штате Нью-Йорк. Энергия, смекалка. Созидание: нечто из ничего. Возможно, это и привлекало его здесь, в Израиле. Это и Джулиана.

— Эрик, тебе правда нравится? Ты ощущаешь тот дух, о котором я тебе рассказывала в Голландии?

— Пожалуй, да. Во всяком случае, я понял, о чем ты говорила.

Они присели на камень, освещенный закатным солнцем. Была суббота, и все вокруг дышало покоем. Работа остановилась. Тишина нарушалась лишь блеяньем и мычаньем, доносившимися из хлева.

— Сначала я приехала вроде как из чувства долга, как многие европейцы, и немцы в том числе. Я стремилась сюда долгие годы, сколько себя помню. Приехала. И осталась. Потому что полюбила эту страну. Но началось все из чувства долга…

— Расскажи подробнее.

Джулиана содрогнулась, закрыла глаза.

— В годы войны, когда мне было девять, десять, одиннадцать лет, вокруг творилось такое! Мы все видели своими глазами. — Она надолго замолчала. А потом заговорила снова: — Наша соседка, решительная женщина, с твердыми убеждениями…

— Совсем как ты, — с улыбкой прервал ее Эрик.

— Она была храбрая женщина. Прятала на чердаке, за замаскированной дверью, целую еврейскую семью. Помнишь Анну Франк? Ты читал?

— Да.

— Ну вот, эта семья жила точно так же. О них знали очень немногие. Любые крохи, которые нам удавалось сэкономить — яблоко, остатки каши со дна кастрюльки, — мама несла соседке. Считалось, что мы, дети, ничего не знаем, но я слышала, как мама рассказывала отцу, что там два брата с женами и детьми. Даже с грудным младенцем. Когда он плакал, его накрывали одеялом, чтобы приглушить звук.

А потом немцы всех забрали. Они знали, где искать: прошли прямиком к потайной двери. И соседку тоже забрали, нашу добрую соседку… Запихнули в набитый людьми грузовик и увезли в лагерь. В печи. Мужья кричали, звали жен, дети искали матерей. Мы слышали их крики долго, пока грузовик не скрылся за поворотом. Как они кричали… — Джулиана закрыла лицо руками. — Эрик, как ты думаешь, я смогу это забыть? По-моему, нет. Никогда. А однажды нацисты арестовали моих дядей, маминых младших братьев. И все, конец, ни весточки, ни слова. Они были подпольщиками.

— На них донесли?

— По всей видимости. И мы все время боялись за отца. Считалось, что я об этом тоже не знаю, но дети всегда разнюхают, что делается в доме. Отец тоже был в подполье. И по ночам, в тишине, стоило зашуметь машине, застучать каблукам возле дома — у меня замирало сердце. Я думала, что пришли за ним.

— Неужели все, все до единого дети лишены детства? — не выдержал Эрик.

— Конечно, нет. У кого-то детство наверняка счастливое, иначе мир превратился бы в сумасшедший дом. Но почему ты так сказал? Разве у тебя было тяжелое детство?

Не сейчас. Когда-нибудь в другой раз.

— Нет. Я провел детство в тепле и любви, — пробормотал он. А что, разве не так? Только не надо себя жалеть. Смердящая, унизительная жалость. И он твердо повторил: — Я провел детство в тепле и любви.

Из столовой донеслась музыка, соната для фортепьяно. Играли профессионально и яростно. Эрик вопросительно взглянул на Джулиану.

— Тсс!

В фиолетовых сумерках они дослушали сонату до конца. Лишь дождавшись, пока последний уже не звук, а отзвук смолкнул вдали, Джулиана тихонько сказала:

— Это Эмми Эйзен. Ты ее знаешь, она иногда помогает мне с детьми. Прежде она была учительницей музыки в Мюнхене. Пряталась там всю войну. У нее такие светлые волосы — все принимали ее за арийку. И ей помогали друзья, католики. Выдали ее за родственницу, выправили документы. Ей повезло, ее не поймали. А мужа и двоих сыновей поймали. Поэтому она так неразговорчива. Ты заметил?

— Да, — кивнул Эрик.

— Жаль, что ей нельзя иметь свой, отдельный инструмент. Дети дубасят по этому пианино почем зря… Эрик, ты ведь меня не слушаешь!

— Верно…

— И о чем же ты в это время думал?

— Если откровенно, я думал, как я люблю твои губы. И руки — вот этот мягкий изгиб…

Чуть подальше на склоне холма была ниша, скрытая высокой травой и густыми кустами. Получилось вроде маленькой зеленой пещерки. К тому же сумерки совсем сгустились.

— Пойдем, — позвал он.

Она поднялась, последовала за Эриком. И за ними плотно сомкнулся зеленый полог.

Он выбрал работу на ферме. Научился управлять доильными аппаратами, убирал стойла и дважды в день подавал в кормушки сено и отруби. Такая работа тоже напоминала о Брюерстоне и о прошлом его предков. В остальном же этот пестрый мирок не был похож ни на что хоть сколько-нибудь знакомое Эрику.

По вечерам за общим столом встречались самые разные люди: было за кем понаблюдать. Во-первых, старики, выходцы из русской Польши, преимущественно бывшие горожане, которые только здесь научились сельскому труду. Во-вторых, их дети, уже коренные израильтяне — сабры: светловолосые крепкие мужчины и женщины с неизменно серьезными лицами. Лишь изредка они позволяли себе улыбнуться, хотя — Эрик знал — умели танцевать, веселиться и праздновать не хуже других. Упорные, несгибаемые люди. Наконец, здесь были и гости, в основном студенты со всех континентов: девушка-христианка из Австралии, которую снедали любопытство и жажда приключений; парни из Бруклина; английские евреи; немцы, не имевшие ни капли еврейской крови. Приехали кто на месяц, кто на два. Некоторые собирались остаться. Как Джулиана.