Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

во время первой Короткой остановки, когда шоферу захотелось напиться. Он пошел через дорогу к колодцу с навесом из четырех деревьев, принес воды в ведре, Майра и Алишо напились, отвернувшись, будто момент, когда они пили, мог подчеркнуть какой-нибудь их физический недостаток. И тогда бы они разлюбили друг друга.

Отец не стал пить и очень неохотно ответил на вопрос Майры о том, как он себя чувствует; поговорили о жаре, шофер сказал, что очень хорошо знает дорогу, к вечеру должны приехать в город, — заметил Алишо, что и все остальные страдают от своих ролей, нужно усилие, особое поведение, чтобы убрать всю эту ложность, ибо время идет, а они еще так далеки с Майрой и столько в их чувствах надуманного.

Но ведь если все будут слушать, Алишо скажет Майре совсем не то, вымученное, необязательное, надо потерпеть, хотя каждый час молчания охлаждает их чувства. Часы их такого странного поведения уже давно стали длиннее часов их встреч, времени, когда бежали по ночной лужайке, лежали на стогу и целова-пись под звуки свадебной музыки…

Время, что было против их чувств, как бы отпечаталось в самом пейзаже; пейзаж с обеих сторон дороги был тревожным — ровное, соленое пространство с редкими кустиками, быстро нагревающееся, — место не для любви, для раздражительности, скуки, ибо едва они остановились еще раз, как подул на них горячий ветер с песком. Шофер пополз к заднему колесу, чтобы осмотреть его, и вылез обратно, с отчаянием пожевывая фиолетовые цветы кандыма.

Он и решил разрядить как-то ложную обстановку, которая всех тяготила, — стал громко объяснять, отчего именно в этом месте дуют ветры. Так отчего же, отчего? — все подвинулись к нему, засуетились, приятно улыбаясь. А оттого, что недалеко перевал, ветер собирается возле него, сужается и, пробравшись через перевал, осторожно, словно боится поцарапаться о камни, бежит потом так быстро, что не успевает снова раздаться вширь.

Алишо с тревогой смотрит на шофера, когда тот столь образный свой рассказ усиливает еще и жестами, темпераментно и размашисто разводит то одной, то другой рукой, словно трава, которую пожевал он, найдя под машиной в песке, вернула ему утраченную силу и самонадеянность. Черт, какая неожиданность! Соперник. Алишо заметил это, глядя на Майру, — она оживилась, будто сбросила маску, будто разгадала всю неестественность поведения, достаточно было кому-то из мужчин устремленно направить на нее взгляд, как все затаенно-женское вышло из нее наружу, и она даже позволила такую вольность — в порыве удивления, должно быть, бессознательно сжала рассказчику локоть, а он ничего, разрешил великодушно.

И так ехали они долго. Духота в автобусе, вдруг ставшая несносной, и взгляды отца, обращенные к Алишо, все понимающие, будто даже сочувствующие. И сначала отца тешила бледность и растерянность сына; откинувшись в кресле, он разглядывает, как меняется лицо ревнующего Алишо. Да, только отец мог остановить, не дать развиться ложной обстановке — с ухаживающим шофером, кокетничающей Майрой и ревнующим несчастным Алишо. И стоило ему сделать самую малость, попросить Майру измерить ему давление, как вернул отец все на свои места, надел всем прежние маски.

И пока отец сидел на складном стуле возле бархана, а Майра измеряла ему давление, Алишо ходил вокруг с несчастным видом, в надежде, что она поймет все. Боже, хотел сказать этот влюбленный хитрец, решая прибегнуть к гуманным, педагогическим доводам в свою защиту, — как это жестоко для молодой души, когда вначале услаждают ее ласками и поцелуями, а потом неожиданно кокетничают с шофером.

Майра, должно быть, все это поняла, и отсюда ее молчаливость, когда ехали они и когда остановились, чтобы поесть, — ели молча, жевали медленно все сухое, дорожное, сидели в придорожном чайном домике — все пресное, с тоскливым запахом неуюта, и вдруг, как память о ночи на лужайке, — веточка душистого базилика, протянутая Алишо Майрой, приправа к мясу, — и вот этот короткий жест, почти не замеченный и не оцененный отцом и шофером, размыл все, убрал обиду, ревность, страх, кокетство.

А потом всю дорогу до самых сумерек — частые взгляды, чтобы донести бережно, не растерять облегчение, пришедшее вместе с подарком Майры — веточкой базилика, и волнение, и тоска, и желание пожать друг другу руки, чтобы была до конца высмеяна их глупость в этих масках и ролях; нет ничего, все это бред — автобус, шофер, болезнь отца, есть желание и любовь. Лишнее вокруг исчезло, реальность сузилась, оставив место лишь волнениям Алишо и Майры, и отсюда их невнимание к тому, что шофер, оказывается, проглядел дорогу, свернул не в ту сторону, и все от усталости, — предлагает часа два поспать, а потом опять ехать. Никаких обсуждений, ибо сказавший это прижался лицом к рулю и уснул.

Так неожиданно — ведь казалось, что Алишо и Майра уже обдумали все сотни вариантов приезда на место, расставания и будущей новой встречи, и так трезво, словно заранее уже прожили это, а тут вдруг все меняется, о том, что заночуют они в дороге, никто из них и думать не смел, ибо ведь с самого начала шофер обещал приехать на место к вечеру.

Удивившись тому, как шофер быстро уснул, они, растерянные, даже не смотрели друг на друга, казалось, что непредвиденное обстоятельство может все испортить, принести снова страх, недовольство, ссору, и лишь спокойные слова отца, принявшего все как должное и сказавшего, что и всем остальным не мешает вздремнуть, успокоили молодых. И опять их воображение стало лихорадочно искать что-нибудь выгодное для себя — надо поправить время, часы приезда и отъезда — новое расписание. Теперь, когда к месту они приедут, вероятно, утром, то, может быть, шофер не захочет сразу уезжать, потянет его в городские красочные магазины, а Майра в это время побудет с Алишо. Он покажет ей все, все свои заветные места, и мост, каменный, с резными фигурами языческих птиц, и то место в крепости, куда ему нравилось подниматься, и улочку, где он живет, — тихую, маленькую, и приведет ее не в реальную улицу, где стоит его дом, а скорее пустит ее вовнутрь своих ощущений от моста и этой улочки, от старинной крепости, туда, где перемешано детское, тоскливое: ожидания и желания, слезы, обиды одиночества, где еще свежо ощущение от истории с учительницей в мансарде, от «гостиничного романа» с Норой.

Не груба ли, не произнесет ли насмешек, не поиздевается ли, как тогда, с сигаретой на Станции? И еще жива обида от ее кокетства с шофером…

Его удивило, что отец, ни слова не сказав, растянулся на лежанке,