Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

шапочка из желтого мохера.

Через несколько минут я держал в руках ордер — с печатью, подписью предисполкома, честь по чести. Теперь можно говорить с Тамарой по душам.

— Зоя Александровна, — приложил я руку к груди, — вы сделали для меня великое дело.

— Ладно, ладно, — засмущалась она. И без всякого перехода: — Вы вот что, Игорь Сергеевич. Не падайте духом. Всякое бывает. Вы человек еще молодой, а жизнь — она ведь длинная. Поверьте мне, старой бабе.

Несколько раз остро кольнуло сердце, потом боль отпустила, обмякла. Наверное, в идиотской этой суете, нервотрепке мне очень нужны были сегодня эти слова, но никак не ожидал услышать их именно от Авдошиной.

Я вышел на улицу. Стало подмораживать, ветер гонял по асфальту остекленевшие пожухлые листья. Я вспомнил вдруг воскресные московские электрички, когда вечером дачники возвращаются в город с охапками разноцветных листьев, в сумках — поздние осенние яблоки, крупные, глянцевито-зеленые и даже с виду хрустящие, сочные; ближе к Москве в вагоне становится тесно, входят все новые и новые пассажиры, окна запотели, и кто-то рисует на них немудреные вензеля…

— Не понравилось, значит, в столице? — спросил я водителя. После армии Саша получил по лимиту прописку, работал в аэропорту.

— Как вам сказать, Игорь Сергеевич. Москва она и есть Москва. Метро, театры, музеи, то, другое. Рестораны опять же — куда нашему «Амуру»! Словом, с деньжатами очень даже хорошо можно пожить. Но что характерно, Игорь Сергеевич, такая тоска на меня напала, как никогда в жизни. Придешь в парк или в центр куда-нибудь, все идут, торопятся, а ты один, совсем как этот… ну, палец по-научному?

— Перст, что ли?

— Вот-вот! — обрадовался Саша. — И комнату мне дали во Внуково, то, другое, а все одно тоска. Лежишь вечером на койке, из окна видно, как самолет идет на посадку, да так низко, будто огромный автобус по дороге катит — с круглыми окнами и яркими огнями. А ты — все один.

Я с большим трудом попытался представить себе разбитного, веселого парня в меланхолическом настроении.

— И что же, девушки у тебя не было?

— Ну! — презрительно скривил он губы. — Как же без этого дела! Но что характерно, Игорь Сергеевич, выбор большой, а такого разворота, как у нас, в Таежном, нету. И что характерно, Игорь Сергеевич, не очень они мне, эти москвички: дохленькие какие-то, бледные. Да и они меня, если по-честному, тоже не очень. То ли одевался не как надо, после армии, известно, прибарахлиться не успел, то ли еще что…

— Значит, из-за девушек сюда приехал?

— Ну почему! — обиделся Саша. — Жалко мне себя стало, Игорь Сергеевич. Ковыряешься в ангаре, а краем уха слышишь, как диктор рейсы объявляет. Рига там или Ташкент, то-другое. Ну, думаю, Саша, рванем-ка мы отсюда! Да подальше, докуда только самолеты летают. Прихожу в райком, говорят: «Таежный, всесоюзная комсомольская стройка». Беру! Ну, а тут посадили меня в эту колымагу, вас возить.

— Что, жалеешь?

— Порядок! — бодро ответил Саша.

В заводоуправлении меня поджидал Личный Дом.

Я спросил у секретарши, какие вести от Печенкиной. Та ответила, что Тамара работала в ночную смену, сейчас дома, приехать ко мне отказалась категорически, сказала, что не может оставить мать одну. Делать нечего, надо снова ехать к ней. Только на этот раз прихвачу с собой Авдеева.

— Вот, Гена, посмотри, — показал я ему ордер. — Как ты считаешь, что нужно привезти вместе с этой бумажкой? Цветы, конфеты, шампанское?

Авдеев часто заморгал своими хитрыми белесыми глазками:

— Вы что, шутите? Это вам должны пол-литру поставить. Ну, в смысле отблагодарить…

А меня не покидало тревожное чувство. Тамара — девушка с характером, выставит за дверь — и будь здоров! Безо всяких пол-литр.

Мы приехали, когда Тамара и ее мать ужинали. Вернее, Тамара кормила ее с ложечки; та полулежала в кресле с высокой, откидывающейся спинкой, силилась держать в левой руке некрашеную деревянную ложку, но несколько раз пронесла мимо рта, уронила жареную картошку на клеенку, и тем дело кончилось.

Я подосадовал про себя: принесла нас нелегкая! Хотя, когда в доме тяжелобольной человек, всегда не вовремя. И я предупредил Тамару:

— Мы ровно на одну минутку. Разговор очень короткий.

Она равнодушно скользнула взглядом и сказала без всяких эмоций:

— Сейчас мать докормлю, и будем разговоры разговаривать.

Держалась Тамара спокойнее, чем в прошлый раз, без раздражения и нервозности, но в излишней приветливости обвинить ее было трудно.

Клавдия Федоровна, чувствуется, узнала меня, постаралась улыбнуться, но улыбка на непослушном, лишь наполовину повинующемся лице вышла искаженной и жалкой. Старушка сказала дочери, чтобы та угостила нас, и это вполне невинное предложение вызвало у Тамары бурю:

— Они сюда не картошку есть приехали. Люди по делу.

Правда, спустя минутку Тамара спросила напряженно:

— Капусту будете? Или, может, грибы соленые?

— Да у тебя, Тома, не все дома! — закричал Авдеев, возбужденно хлопнув себя кепкой по колену. — Мы ордер привезли тебе, дуреха, а ты жмешься, грибки зажать хочешь! Да по такому случаю!

— Подожди, Гена, не шуми, — остановил я его.

Зря он влез с этим ордером, поторопился.

— Да? — недоверчиво протянула Тамара. — Это с какой же, извините, стати? За то, что изобретателя послушалась, а он рыбу потравил?

Услышав про ордер, Клавдия Федоровна заволновалась, вопросительно переводила взгляд с меня на Авдеева и спросила у дочери:

— Ордер? Нам?

— Ну нам, мама, нам, не соседям же! — раздраженно ответила Тамара и продолжила другим голосом, растерянным и дрожащим: — А посмотреть можно?

— Зачем смотреть! Бери его и переезжай. Только зайди завтра в исполком, распишись, что получила ордер. Держи!

Я протянул розоватый бумажный прямоугольник и почувствовал, как перехватило от волнения в горле: то, что для меня так или иначе было ходом в стратегической игре, для двух этих женщин — событие,