Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

– Нам не о чем говорить! – вскинула голову Рита. – Это никого не касается, кроме меня.

– А меня?! – снова закричал Георгий. – Да разве можно было это от меня скрывать?!

– Ты же от меня скрывал, что твой отец служил в НКВД!

– Да я и сам этого не знал! Ну и что, подумаешь, НКВД! Твой отец вообще белогвардеец, но я же молчу!

Они уставились друг на друга, опешив.

– Поехали отсюда, ребята, – сказал Федор Лавров, тоскуя и веселясь, сам не понимая почему. То есть насчет тоски все было понятно, а вот с весельем обстояло сложней. – Нашли место отношения выяснять!

Рита вдруг покачнулась, схватилась за горло. Сказала сдавленно:

– Я не могу… Меня снова тошнит. Меня сейчас, кажется…

– Тебе надо что-нибудь съесть, – испуганно произнес Георгий.

– Ой нет, не говори о еде! – застонала Рита, делая несколько неверных шагов в сторону высоченных лопухов, заполонивших весь газон, но Георгий поймал ее за руку.

– Значит, у тебя будет девочка, – заговорил он авторитетно. – Мама говорила, что, когда она была беременна мной, ее вообще не тошнило. Ни разу. А когда Веркой – беспрерывно. Это я уже сам помню. Она то и дело пила капустный рассол и ела хлеб. А еще ей помогал творог со сметаной. Но больше всего – пельмени.

Рита слушала, как зачарованная.

– Тогда как раз пельменная открылась на Краснофлотской, угол Нижегородской, и мама туда каждый день заходила по пути на работу, в свой госпиталь, – продолжал Георгий. – Пельмени там, бабушка говорила, такие, что лучше сразу умереть, чем съесть: тесто вареное отдельно, мясо отдельно, а мама по две порции брала и с таким удовольствием ела… Потом она говорила, что Верунька наша потому толстушка, что ее еще до рождения пельменями закормили. Может, мы пойдем в ту пельменную, а? Отсюда недалеко, минут десять ходу. Пошли, а? Тебе сразу легче станет.

– Нет уж, – влажным голосом сказала Рита, опуская глаза. – Чтобы потом у меня родилась дочка толстая…

– Ну и подумаешь, – улыбнулся Георгий. – Я все равно буду ее любить. И тебя тоже. Всегда!

Рита покачала головой:

– Ты забыл? Нам нельзя. Мы можем быть вместе только на необитаемом острове.

Георгий чуть нахмурился, потом лицо его разгладилось:

– Я отвезу тебя на необитаемый остров хоть сегодня!

– А на какой? – чуточку даже испуганно спросила Рита. – Как он называется?

– Он называется Доримедонтово. Но сначала – в пельменную!

И, взяв Риту за руку, Георгий повел ее за собой, как девочку.

Синяя «Волга» и зеленый «Москвич» стояли на улице Дальней до тех пор, пока эти двое не скрылись из виду. Сначала уехал Лавров. Потом парни в «Москвиче». Больше делать здесь было нечего.

1944 год

«Танечка, Рита, если вы читаете это письмо, значит, все вышло так, как я опасался. Не зря, значит, Инночка, бедная моя, снилась мне, не зря у меня такое странное предчувствие, что я обязательно должен это письмо написать и вам все рассказать. Нельзя, значит, откладывать на завтра то, что нужно сделать сегодня.

Таня, Рита, вы последние дорогие и родные мне люди, которые только остались в мире, а между тем я перед вами очень виноват, но вы никогда не узнаете, в чем. Просто – отпустите мне грехи мои, потому что не ведал я, что творил. Вы даже простить меня не сможете, потому что не знаете, в чем вина моя состоит, ну а с тем человеком, который это знал, я, очевидно, встречусь скоро… Нет, коли вы письмо читаете, значит, я с ним уже встретился и то ли пал на колени перед ним, то ли еще что-нибудь этакое сделал – что в тех мирах, куда я попал, означает мольбу. Надеюсь, что и там повинную голову меч не сечет. А может, не зря я на смех поднимал всякую религиозную чушь и сейчас вокруг меня только мрак и тьма?

А ведь как подумаешь, что частью тьмы я был всегда, всю свою жизнь… В том числе и осенью 1918 года, когда оказался в Энске в связи с некими финансовыми делами. Не слишком-то охота мне входить в подробности этих дел, поскольку они вызовут у вас, мои дорогие, сильнейшее ко мне отвращение, но деваться некуда.

Тогда я служил у большевиков (роковая ошибка моей жизни, за которую я потом расплачивался долгие годы!) и был одним из тех, кто отправлял из Энска запасы конфискованного у царского правительства золота. Оно хранилось в подвалах госбанка, и во множестве ящиков его отвозили на вокзал, грузили в эшелоны.

Где золото, там и преступления. Так было во все времена, ничего не изменилось и после революции, которую учинили большевики. На операции по отправке золота многие нагрели себе руки. Не упустил случая и я.

Не стану посвящать вас в подробности, как, каким образом мне удалось украсть небольшой ящичек, набитый монетами царской чеканки и бриллиантами, как удалось спрятать его. В ту пору был у меня верный человек в Энске, звали его Борис, и о нем была очень высокого мнения ваша, Татьяна, матушка, покойная Лидия Николаевна. Борис, впрочем, к хищению золота отношения не имел, он просто мне помог потом выкрутиться.

Эту историю я никому не рассказывал. Даже Инне. Она бы не поверила. Я ведь, когда служил своим прежним однопартийцам, служил им не за страх, а за совесть, все эксы, которые я организовывал, проходили безупречно, и никогда ни копейки экспроприированных денег не оседало в моем кармане. И вдруг такое… Если я не крал у враждебной власти, с которой можно было совершенно не церемониться, почему решился украсть у власти, которую сам завоевывал и устанавливал?

Все очень просто. К тому времени я уже понял, что власть большевиков будет властью, основанной на постоянном страхе, а не на торжестве идеи. Служить такой власти мне не хотелось, и я решил сбежать, но надо было обеспечить свое будущее. А главное – хотел с помощью украденных денег обеспечить будущее своему сыну, хотя даже имени его в ту пору не знал. Я только подозревал, что он есть на свете, потому что женщина, которая была мне близка за несколько лет до того, родила ребенка.

Теперь я все знаю. Вы, Танечка, многажды рассказывали мне об этом мальчике. Его зовут Павел, он сын вашей харбинской приятельницы, Марины Аверьяновой. Она изменила отчество, изменила фамилию, но я сразу узнал ее по описанию. Вы сказали о ней Инне, а Инна, умирая, открыла мне.

Иметь сына – было моей болезненной страстью всю жизнь. Как я мечтал увидеть его! Но если вы читаете это письмо, значит, мечта моя не исполнится. Зато надеюсь, исполнена будет моя предсмертная просьба.

Найдите моего сына. Найдите Марину. Отдайте им то, что осталось в Энске и что ждет моего наследника с 1918 года.

Да, я оставил клад в Энске. Забирать его с собой было бы верным провалом, верной гибелью, я не довез бы его даже до Москвы, не то что до Парижа. Если он по-прежнему лежит в первом этаже дома, находящегося на окраине Сормова… Я там жил некогда. До сих пор вижу тот дом так же ясно, как если бы я сейчас стоял в комнате, где под стеной достаточно вывернуть две половицы… Но не так все просто. Там пространство под полом перекрыто толстым бревном. С первого взгляда кажется, что бревно не вывернет и Илья Муромец, а на самом деле оно подсунуто под доски. И если его поддеть покрепче, оно сдвинется, и тогда в земле нужно искать узкую доску, обернутую клеенкой. Копать следует именно на том месте, где окажется дощечка. Под ней зарыт тщательно обернутый в вощеную бумагу и обшитый клеенкой ящик. Это наследство моего сына.