Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— Ой, да спятил совсем! — заголосила мать.

— Ладно, мать, не голоси, — хрипло буркнул дьяк. — Ты вот еще что мне скажи. Нет ли у твоего мужа покойного родичей каких-нибудь на Волге? Ну, мордвы там, чувашей али эрзя?

— Отродясь о таких не слыхивала, — сквозь слезы простонала старуха. — Вологодские мы, издавна там жили.

— Наверх старуху отведи, да пусть и ступает себе с Богом, — приказал Алмаз.

Писарь взял Степаниду-Соломонию под руку и повел к двери, но вывести не успел. В пыточную, едва не опрокинув и старуху, и писаря, вломился Петр Протасьев — в распахнутой шубе, с саблей на боку и с красной — то ли от мороза, то ли от водки, мордой. Завидев Акундинова, дворянский сын радостно заорал:

— Попался, сучий сын, самозванец драный!

— Кто пустил? — привстал из-за стола дьяк.

Вслед за Протасьевым втиснулся смущенный караульный:

— Рвался он сильно, удержать не смог. Ну, не стрелять же в такого? — виновато сказал стрелец и потянул за рукав незваного гостя: — Пойдем отседова, господин дворянский сын. Не положено тебе тут.

— Да пошел ты к медведю на ухо, — отмахнулся Протасьев, сбрасывая руку… — Я же за выб…м этим куда только не ездил! Где я его, пса худого, только не искал! — Потом, оборотившись к Иванову, сказал: — Нет, ну ты подумай, а? Я ж за ним и в Молдавию, и Италию, и в Польшу, ровно за товаром каким.

— Ты бы еще, холоп, Сечь Запорожскую вспомнил да город Чигирин, — усмехнулся Тимоха и ехидно поинтересовался: — Рубец-то не чешется?

Протасьев провел рукой по свежему шраму, а потом принялся яростно пинать лежащего:

— Я тебя, сучий сын, б… худая, сам в землю урою, — приговаривал он, отшвырнув в сторону попытавшегося остановить избиение стрельца. — Я из тебя сам кишки выдавлю.

— Да что же ты делаешь! — закричала инокиня, пытаясь оттащить в сторону озверевшего Протасьева, но, получив удар локтем, упала на пол.

— Я тебя, сын дворянский, завтра же батогами прикажу поколотить! — осерчал Алмаз. — Выдь отсюдова.

— Отстань, Алмазка, — огрызнулся Протасьев. — Ты еще покамест не начальник мне, чтобы в батоги-то велеть.

— Ладно, завтра поговорим, — разозлился Иванов и прикрикнул на палача: — Чего стоишь? Оттащи его!

Кат, взяв за плечи Протасьева, отшвырнул того в угол, как куль с зерном.

— Да ты меня, сына дворянского, ударить посмел?! — заорал на ката Протасьев, вытаскивая саблю. — Зарублю на хрен!

Сзади, из темноты, неслышно, как медведь, появился помощник палача. Парень поднял кулак и опустил его на голову буяна, отчего тот сразу же обмяк и медленно осел на пол.

— Живой? — озабоченно склонился кат над Петром и, убедившись, что тот дышит, выговорил помощнику: — Ты чо, Кузька, бьешь-то, ровно быка на бойне.

— Ну а чо делать-то было? Ждать, пока он тебя зарубит? — отозвался тот, осматривая ушибленный кулак.

— Куда его? — поинтересовался кат, показывая на стонущего и начавшего трезветь Протасьева.

— Выкиньте его отсюда, — распорядился дьяк. — А будет ерепениться, так в морду дай.

Подручный вместе со стрельцом подняли дворянского сына и потащили его на улицу. Кат, взяв с пола упавшую саблю, пошел было вослед, но был остановлен дьяком:

— Саблю-то тут пока оставь. Как протрезвеет, так и отдам. А ты чего сидишь? — рыкнул Алмаз Иванович на писаря. — Посмотри, вор-то как там? Может, помер уже?

Акундинов, о котором в суматохе подзабыли, лежал на боку и судорожно кашлял, сплевывая кровь и выбитые зубы. Попытался было вытереть лицо, но вывернутые суставы только добавили боли. Мать, подползшая к нему, попыталась взять голову непутевого сына и положить себе на грудь, но тот отпихнулся.

— Иди отсюда, матушка, — устало проговорил дьяк и кивнул палачу.

— Давай вставай! — бережно приподнял кат старуху и вывел ее за дверь, бросив вдогонку: — Нечего тебе тут смотреть-то…

— Чего на тебя сын-то дворянский такой злой? — добродушно поинтересовался кат. — Не иначе шрам-от ты ему подарил?

Акундинов только усмехнулся, по-прежнему не желая разговаривать.

— Руки-то пока ему вправь, — велел дьяк.

— Тэк-тэк, — приговаривал кат, вставляя на место Тимохины суставы, отчего тот опять застонал.

— Упрямый ты мужик, — не то уважительно, не то с огорчением сказал кат.

— Я — не мужик, я… — не договорил Акундинов и вновь закашлялся. Откашлявшись, произнес: — Я — законный царь русский, Иоанн Васильевич Шуйский!

— Лекаря бы нужно, господин дьяк, — озабоченно обернулся палач к Иванову. — Этот-то, сын дворянский, не отбил ли у него чего али ребра бы не сломал. Не ровен час, помрет, а с меня и спросят. Раньше времени в моей практике никто еще не помирал…

— Ладно, — стал подниматься Алмаз Иванович, понимая, что толку сегодня уже никакого не добиться. — Пошлю я за лекарем.

— Алмаз Иванович, — робко обратился к начальнику писарь. — Вопрос-то твой вписывать?

— Какой? — не понял дьяк.

— Ну, про этих — не родня ли, мол, батька самозванца мордвинам да чувашам? А эрзя — кто такие?

Иванов подумал, немного помешкал — отвечать или нет, все-таки снизошел:

— Эрзя — это тоже мордва. Только их эрзями называют.

— А вопрос-то записывать? — не унимался парень.

— Не надо, — махнул дьяк рукой. — Это я так, не под запись спросил. Интересовался у Михаила Ивановича митрополит Новгородский Никон — а не эрзя ли Акундинов-то?

— А ему-то зачем? — удивился писарь.

— Ну, значит, нужно. Зачем, зачем, это не твоего ума дело! И не моего, — грустно вздохнул Алмаз Иванович, вспоминая, что начальник не разъяснил ему тоже — зачем митрополиту такие тонкости нужны? Любопытственно, конечно. Но не будешь же спрашивать у митрополита, который без пяти минут Патриарх всея Руси, на кой ему знать — не мордвин ли самозванец?

* * *

Акундинов лежал на соломе, вытянув обвисшие как плети руки, а около него суетился лекарь, присланный из Аптекарского приказа. Ощупав и осмотрев арестанта, доложил стоявшему неподалеку Алмаза:

— Внутренности в порядке — ничего не порвано, не сломано. Тело у него крепкое. Ну а зубы выбитые заживут.

— Ладно, ступай, — махнул рукой Алмаз.

Когда они остались вдвоем, дьяк спросил:

— Я, парень, никак не пойму — чего же ты добиваешься-то? Смотри, по новой ведь на дыбу потащу да спрашивать буду.

— Тебе, дьяк, я говорить ничего не буду, — сказал Тимофей, глядя в потолок. — Ежели с кем и могу говорить, так только с самим государем всея Руси.

— Эка, — опешил от такой наглости Иванов. — Да ты кто такой-то, чтобы к тебе сам государь ходил?

— Ну так можешь и меня к нему отвести, — усмехнулся Акундинов. — Поговорю с ним, как царский сын с царем.