Ничего кроме надежды - Юрий Слепухин

Этот же привычный вопрос задал он и сегодня, заменив лишь эпитет более кратким и выразительным, отечественного происхождения. Болховитинов, не обижаясь, спросил в ответ, каких, собственно, воспоминаний от него ждут.

– А это ты сам должен знать, – сказал следователь, роясь в папке. – Мне, что ли, тебе подсказывать? Я твоих дел не знаю, ты ими занимался, ты и вспоминай. Когда с немцами-то первый раз снюхался?

– В каком смысле?

– В контакт, говорю, когда с ними вступил?

– В мае сорокового года, – подумав, ответил Болховитинов. – Под Аррасом. Мы отходили от самой границы, вообще не видя немцев, а под Аррасом они нас догнали. Ну, это только так говорится – «контакт с противником»; нам и дня продержаться не удалось.

– Воевал, что ли? У французов?

– Да какое там «воевал», разве это война была. Потом вообще попал в плен, очень скоро.

– Ясно, – с удовлетворением сказал следователь. – И по этой линии, выходит, оказываешься изменником Родины. А еще бывший дворянин!

– Почему «бывший», – Болховитинов пожал плечами. – Дворянство не должность, не имущественное состояние, конфисковать его нельзя, сместить с него – тоже.

– Упразднить зато можно. Дворянство мы в семнадцатом году упразднили, не слыхал до сих пор?

– Ну, это так просто не делается, – возразил Болховитинов. – Если завтра вам придет в голову декретом упразднить псовые породы, то все равно дворняги останутся дворнягами и борзые – борзыми...

– Поговори, поговори мне еще! Ты передо мной хуже самой поганой дворняжки, поскольку ты есть немецкая овчарка. И не заговаривай мне зубы насчет того, как и когда ты с ними воевал. Я тебя спросил, когда ты к ним служить пошел!

– Вот это уже конкретно. Служить к ним я пошел осенью сорок первого года.

– Выбрал же момент, паскуда. Небось, ждал, что задавит он нас, да?

– Ждал – нет; я этого боялся. Я не думал, что Красная Армия выдержит, но дело не в этом. Просто для меня это была возможность попасть в Россию... и я ею воспользовался. Согласен, это было не очень разумно, но я не жалею.

– Ну, и что же они тебе поручили делать? Давай, давай, не тяни резину, рассказывай!

– Вы имеете в виду мою работу у Вернике? Но я ведь много раз об этом и говорил, и писал, все решительно – что строили, где и когда строили...

– Что и где ты строил, – перебил следователь, – на это я, знаешь, ложил с прибором. Это меня не интересует. Что меня интересует узнать, так это где, когда и от кого ты получил задание завербовать генерал-полковника Николаева. И я это узнаю, даже если мне с тобой еще месяц тут придется чикаться. Не бойся, не таких раскалывал!

– Позвольте, – пробормотал Болховитинов, когда к нему вернулся дар речи. – Вы сказали – завербовать? Николаева? Помилуйте, да я только здесь, на этой уже стороне Эльбы, узнал, что есть такой генерал-полковник! Или нет, нет, погодите – если уж быть точным: об этом человеке я знал и раньше, но...

– Видишь, сам ведь врешь, путаешься на каждом шагу. От кого узнал, когда?

– От его племянницы, Татьяны Викторовны, примерно три года назад. Да, летом сорок второго.

– При каких обстоятельствах познакомился с Николаевой Татьяной Викторовной?

– Понимаете, это получилось совершенно случайно! Энск был первым русским городом, который я увидел, ну и, естественно, мне захотелось взять на память несколько фото – сохранившиеся церкви, просто виды улиц, а центр был сильно разбит, и я тоже снимал развалины, зашел во двор одного полуразрушенного дома... там был такой проход, знаете, под аркой, такой типично русский, этого, кроме России, нигде не увидишь. Ну, я фотографировал этот двор, и тут она вышла из одного из подъездов – я, по правде сказать, почувствовал себя неловко, я думал, что в доме никого нет, иначе не стал бы фотографировать – ну, вы понимаете, снимать в чужом дворе – не спросив разрешения...

– Понимаю, понимаю, – сказал следователь. – А вот понимаешь ли ты, как выглядит теперь твое утверждение, будто знакомство с Николаевой было случайным. Ты в каком доме с ней встретился?

– Ну, это – как я узнал позже – был дом, в котором она жила до войны. Точнее, до бомбардировки, когда центр города был разрушен.

– Правильно ты узнал, – следователь кивнул. – Только узнал ты это не позже, а раньше, и именно потому туда и пришел – следил за ней, подождал, пока она войдет в дом, а тогда зашел во двор и разыграл это представление со съемками.

– Все, что вы говорите, – самый дикий вздор, какой только можно придумать. Я утверждаю и прошу записать это в протокол, что до того дня в июне сорок второго года не знал о существовании генерала Николаева и его племянницы.

– Так-таки и не знал?

– Так и не знал.

– И ни от кого не слышал эту фамилию?

Болховитинов помолчал, пытаясь вспомнить, не было ли каких-нибудь Николаевых среди его пражских знакомых. Или, может быть, в Париже?

– Ну что, молчишь? Прищемили тебе, скорпиону, хвост?

– Нет, просто хочу ответить как можно точнее. Не исключено, что я мог слышать эту фамилию в Париже, в Праге, в Югославии еще... Она не такая редкая, но... нет, не могу припомнить среди моих эмигрантских знакомых никакого Николаева.

– При чем тут твои... эмигрантские знакомые?! – заорал следователь. – Что ты мне хреновину прешь? Делаешь вид, что не понимаешь, о каком Николаеве тебя спрашивают?

– Про генерала Николаева и его племянницу я до июня сорок второго года ничего не слышал и слышать не мог. Общих приятелей у нас, как вы понимаете, не было.

– Это мы еще увидим! Ты с какого времени в Дрездене кантовался?

– С октября сорок первого года.

– И до...

– До мая сорок второго. В мае я уже выехал в Энск вместе с другими служащими фирмы.

– Та-ак, – с удовлетворением протянул следователь, разглядывая грани карандаша. – Зиму, выходит, провел там?

– Совершенно верно, зиму я провел в Дрездене.

– И с кем же встречался? Из русских, я имею в виду.

– По правде сказать, почти ни с кем. В Дрездене было всего несколько человек, и... не знаю, возможно, я был не прав, но у меня предубеждение к тамошней колонии. Общался я – тоже не очень регулярно – с бывшим одноклассником Дмитрием Извольским, но потом он из Дрездена уехал...

– А из советских граждан, угнанных фашистами, многих знал?

– В ту зиму – никого. Потом, уже весной сорок четвертого, у нас работала группа советских граждан, во Фрейтале, я об этом рассказывал.

– Меня интересует сейчас не весна сорок четвертого, а зима сорок второго. Точнее – период с января по май. С кем из советских граждан, находившихся тогда в Дрездене, ты встречался в указанный период времени?

– Насколько помню – ни с кем. Может быть, какая-то случайная встреча на улице, которая даже не запомнилась? Да нет, я бы запомнил, я ведь интересовался соотечественниками, очень, но просто возможностей общения не было – они жили в специальных лагерях, никаких строительных работ в самом Дрездене наша фирма тогда не вела, так что общаться с остарбайтерами мне просто не случалось.

– Не все советские граждане в лагерях жили, и ты это не хуже меня знаешь. Ну ладно, мы к этому еще вернемся. Кого из немцев знал в ту первую зиму?

– Ну, это... надо подумать. Если вам нужен поименный список, могу припомнить, написать. Хотя, конечно, сейчас это уже немного затруднительно – три года прошло, а были ведь и такие немцы, с которыми встречался раз-другой по какому-то делу, могли и выпасть из памяти...

– Пусть лучше не выпадают, а то вправлять придется, – сказал следователь и через стол сунул ему лист бумаги и карандаш: – Давай вспоминай, пиши, и чтобы все тут были. Полчаса хватит?

Взяв с собой папку, он вышел. Болховитинов озадаченно смотрел на чистый лист – поди их всех вспомни! Ну хорошо, Ридель, Вернике, первая квартирная хозяйка, это четко. Но уже сослуживцы, персонал фирмы – да черт их теперь знает, кто там тогда работал! Была ведь большая – как это называют в России? – да, текучесть кадров; после каждой очередной мобилизации кто-то исчезал, на его месте появлялся какой-нибудь пенсионер... Ладно, написать можно побольше (жаль, нет под рукой дрезденской телефонной книги), а потом пусть этот фантазер сам разбирается, что к чему. «Завербовать генерал-полковника Николаева» – такого и в белой горячке не выдумаешь!

К возвращению следователя на листе выросла солидная колонка немецких фамилий. Он взял лист, стал изучать, водя карандашом вдоль столбца, потом заглянул в свою папку и еще раз перечитал список.

– Штольница не вижу, – сказал он. – Куда Штольница девал?

– Какого Штольница?

– Сам знаешь, какого. Иначе чего бы ты его скрыл, если бы не знал?

– Среди знакомых мне немцев человека по фамилии Штольниц не было.

– Был, был.

– Нет, не было, – Болховитинов повысил голос, уже начиная терять терпение.

– А я говорю – был! – закричал следователь, грохнув по столу кулаком. – Долго ты еще юлить будешь, блядь ты белогвардейская, или с тобой другой язык нужен?!