Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Пел, перебирая струны гитары:

— Ты куда меня ведешь?Такую молодую!— На ту сторону реки.Иди, не разговаривай!

За каждым таким куплетом следовал меланхолический рефрен:

Возросшие, культурные,колхозные потребности.

Любил он петь и старый городской романс: «Город Николаев, фарфоровый завод…».

А иногда нечто совсем уже «низкого жанра», с грузинским акцентом:

Она ему любит, она ему мать,Она ему хочет аб-ни-мать!

С рефреном:

Таш-туши, таш-туши, мадам попугай…

Наверно, из-за этой склонности к «низким жанрам» у них обоих — и у Саши, и у Булата — были схожие комплексы.

Когда мы с Булатом работали в «Литературной газете» (год, наверно, 60-й), один наш сотрудник пригласил нас всех — весь наш отдел — на свадьбу.

Свадьба была мещанская. Со всеми полагающимися атрибутами: жених в черной паре с галстуком, невеста — в фате. На каждом стуле перед столом — бумажная табличка с именем приглашенного, и все — по чинам, по ранжиру. А табличка на стуле, предназначенном Булату, гласила: «Гитарист».

Без малого сорок лет спустя, когда Булату стукнуло семьдесят, после грандиозного юбилейного вечера в здании какого-то театра на Трубной, был еще один, интимный, в маленьком зале Литмузея. И во время моего выступления (я вспоминал нашу молодость) Булат, сидевший в первом ряду, кинул мне:

— Расскажи про «Гитариста».

Сейчас, тридцать пять лет спустя, после только что прошедшего триумфального юбилея (океан цветов, приветствия от самых знаменитых людей страны, не расходящаяся толпа народа у здания театра, где долго длилось чествование юбиляра) над той старой историей он уже мог — и даже хотел — посмеяться. Но — не забыл ее, помнил. А тогда — от нас он этого и не скрывал — эта бумажка с надписью «Гитарист» больно его задела.

Да и позже, уже в пору самой большой своей славы, выходя со своей гитарой на сцену, он испытывал какое-то странное чувство. Не то чтобы стыда, но — чувства, пожалуй, даже более болезненного и мучительного, чем стыд.

След этого остался в его стихах:

О чем ты успел подуматьотец расстрелянный мой,когда я шагнул с гитарой,растерянный, но прямой…

Я цитирую эти стихи так, как они мне запомнились: потом, печатая, Булат, кажется, что-то в них изменил. Но услышав их впервые, я почувствовал в них ту же боль, ту же саднящую царапину, которой уязвила его бумажка с надписью «Гитарист» на той свадьбе. О чем «успел подумать» (или о чем подумал бы) его расстрелянный отец, увидав сына, шагнувшего на сцену с гитарой в руках? Не об унизительности ли этого его шага?

Что-то похожее, если судить по стихам, испытывал и Саша Галич:

Непричастный к искусству,Не допущенный в храм,Я пою под закускуИ две тысячи грамм.Что мне пениться пенойУ беды на краю?!Вы налейте по первой,А уж я вам спою!А уж я позабавлю,Вспомню Мерю и Чудь,И стыда ни на каплю,Мне не стыдно ничуть!..

Это — лирический зачин, запев. За ним следует уже не лирика, а эпос — сама песня, которую он исполняет «под закуску и две тысячи грамм». И вот что чувствует он, когда песня пропета и реакция слушателей более или менее ясно обозначилась:

Голос глохнет, как в вате,Только струны бренчат.Все, приличия ради,С полминуты молчат.А потом, под огурчикПропустив стопаря, —«Да уж, песня — в ажурчик,Приглашали не зря!Да уж, песенка в точку,Не забыть бы стишок,Как он эту вот — дочкуВолокет на снежок!..»Незнакомые рожиМокнут в пьяной тоске…И стыжусь я до дрожи,И желвак на виске…

Стыд, в котором не стесняется тут признаться Саша, — совсем не тот, что у Булата. Ему стыдно, что он мечет бисер перед свиньями, которые не в состоянии его песен ни понять, ни оценить. Кому его боль — до лампочки.

Что же касается самой роли «гитариста», то ему её «не стыдно ничуть». И в жизни тоже этой своей роли Саша не стыдился. Всюду, куда его звали, не ломаясь, являлся с гитарой. Иное дело — Булат. Даже к самым близким друзьям с гитарой он никогда не приходил. Гитара тут должна была оказаться словно бы случайно («Тут у меня в кустах рояль»). Помню, собрала нас однажды Галя — жена покойного Бори Балтера. Был то ли день его смерти, то ли день рождения. Выпивали, закусывали, вспоминали Борю. Потом откуда-то явилась на свет гитара и была вручена Булату. Булат отказываться не стал, спел. Но спел — только одну песню: «До свидания, мальчики…»

Это было очень элегантно: ведь этой Булатовой строкой Боря назвал лучшую свою (в сущности, единственную) книгу. И этот красивый жест Булата мы все оценили. Но нам-то хотелось слушать его еще, и еще, и еще… Нет! Больше ничего так и не спел…

И на том грандиозном юбилейном вечере, как ни умолял его Юлик Ким, стоя на сцене и протягивая гитару: «Ну?.. Булат Шалвович!.. Хоть одну песенку!..» — нет! На сцену так и не вышел, и гитару в руки так и не взял.

Однажды я должен был предварить вступительным словом какой-то его большой концерт. Собственно, это был не концерт, а — творческий вечер. После выступления Булата должны были показать его фильм «Женя, Женечка и Катюша». Был даже какой-то стенд с его книгами. (К тому времени уже вышли в свет два его исторических романа: «Бедный Авросимов» и «Похождения Шипова»). Поэтому я что-то такое комплиментарное сказал и о фильме, и об исторической прозе Булата. Но большую часть своего выступления, конечно, посвятил его песням. Кажется, сказал даже, что и в кино, и в исторической прозе, да и в поэзии у него найдутся соперники. А вот песни его — явление уникальное. Тут он — единственный и неповторимый. Тут его не с кем сравнивать.

Булат после этого моего выступления на меня надулся. Нет, он ничего мне не сказал, даже намеком своей обиды не выразил, но я сразу почувствовал, что он обиделся. А потом кто-то передал мне его слова: «Бен, мол, совсем спятил. Говорил только о песнях. А я ведь как-никак поэт, да и в прозе уже кое-что сделал».

Если строго придерживаться фактической стороны дела, он был не прав. Но по существу… Конечно, и о романах его, и о фильме я говорил холоднее, сдержаннее, чем о песнях… А говоря о песнях, конечно, не мог скрыть, что главное для меня в Булате — именно они. Наверняка это чувствовалось в самом тоне моего выступления, а ведь не зря говорят, что именно тон создает музыку.

История эта, конечно, пустяковая, но — показательная. Булат не то чтобы стыдился своих песен, но ему неприятно было думать, что и стихи его, и романы люди ценят только лишь потому, что их написал тот самый знаменитый Окуджава, который поет под гитару про полночный троллейбус, Лёньку Королева и — «А мы швейцару отворите двери…»

Сашины комплексы были совсем другие.

Яснее ясного выплеснулись они в строчках, которые я только что процитировал: «Не причастный к искусству, не допущенный в храм, я пою под закуску и две тысячи грамм…»

Как бы ни складывалась литературная судьба Булата, он о себе ничего подобного сказать бы не мог. И к искусству был причастен, и в храм допущен с самых первых своих шагов. Первая его стихотворная книжечка вышла в Калуге в 1956 году, то есть еще до того как он взял в руки гитару. И в Союз писателей его приняли как поэта. Таков, стало быть, был его официальный статус.

Иное дело — Саша.

Он прекрасно понимал, что лучшее, главное, что он делает и сделал в своей жизни — это его песни. Не пьесы — «Вас вызывает Таймыр» или даже «Матросская тишина», — не киносценарии, благодаря которым он ездил в Париж и за которые получал разные почетные грамоты, а только песни. Именно они.

Но о том, чтобы увидеть эти песни — хотя бы не все, а только самые «кошерные» из них (как у Булата) — изданными отдельной книжечкой, он не мог даже и мечтать:

Ах, как мне хотелось, мальчишке,Проехаться на велосипеде.Не детском, не трехколесном. —Взрослом велосипеде!..

…Теперь у меня в переднейПылится велосипед,Пылится уже, наверно,С добрый десяток лет.Но только того мальчишкиБольше на свете нет…

Ох, как мне хочется взрослому,Потрогать пальцами книжку,И прочесть на обложке фамилию,Не чью-нибудь, а мою!..

Нельзя воскресить мальчишку,Считайте — погиб в бою…Но если нельзя — мальчишку,И в прошлое ни на шаг,То книжку-то можно?! Книжку!Её — почему никак?!..

Партийная Илиада!Подарочный холуяж!Не надо мне так, не надо —Пусть тысяча — весь тираж!Дорого с суперобложкой?К чёрту суперобложку!Но нету суперобложки,И переплета нет…

Пылится в моей переднейВзрослый велосипед.

Не изданные, не напечатанные его песни были — «самодеятельностью». Официального признания, а значит, и какого-либо официального статуса они не имели. А если так — кто его знает, есть ли у него право считать их настоящей поэзией?