Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

станции просили меня пожертвовать мою коллекцию для биологической станции, как образец петрографического анализа коктебельского пляжа» (Белый — Иванов-Разумник. С. 304). Эту просьбу он демонстративно «не исполнил <…> (часть выбросил, часть — привез в Москву)» (Там же), ценя прежде всего художественный, а не научный потенциал своей коллекции.

С Волошиным, лучше всех знавшим толк в коктебельских камешках, Белый находился в состоянии полемики. Коллекция Волошина у Белого, — как вспоминала Клавдия Николаевна, — не вызвала большого восторга. Но и Волошин поначалу отнесся к коллекции Белого негативно:

Каждому приезжавшему в Коктебель М. А. Волошин показывал свои коллекции камешков, набранные за много лет не только им, но еще его матерью. Приглядевшись к коллекциям, Б. Н. их не слишком одобрил. Вскоре же с моря наносил себе «первые пробы» по своему вкусу. Призвал Макса, ему показать. Макс рассмеялся:

— Ну, Боря, совсем не то у тебя. Никуда не годится… Одни сплошные собаки! Ни одного фермампикса.

«Собаки» и «фермампиксы» были особые коктебельские термины. Первые означали простые, неинтересные камни. Вторые — прозрачные, всевозможных цветов и рисунков, иногда даже драгоценных пород: яшмы, сердолики, хризолиты, хризопрасы и пр.

Б. Н. был возмущен:

— Как: собаки! Так я ж покажу, что такое собаки… <…> все целятся на красоту, на фермампиксы. По мне — хоть бы не было их. Зато из последних собак я сделал то, что все ахают… Сами не видели!.. Я же знаю, что делаю[1147].

Потому для Белого было особенно радостно то, что Волошин, сначала обидно высмеявший вкусы Белого («Макс Волошин смеялся: „Ты дрянь собираешь“!»[1148]), вскоре радикально изменил мнение о его коллекции («Макс объявил, что я сделал революцию в методе собирания камней» — Белый — Иванов-Разумник. С. 304) и даже сам «потом Богаевского <…> приводил»[1149].

* * *

Вообще у многих коктебельцев были свои отношения с камешками и свои принципы коллекционирования. Волошин, видимо, собирал крупные, действительно красивые и редкие образцы ценных пород.

Осип Мандельштам, напротив, редкие образцы ценных пород демонстративно отвергал, предпочитая им камни-«дикари». Как вспоминала Надежда Яковлевна Мандельштам о лете 1933-го:

В Коктебеле все собирали приморские камушки. Больше всего ценились сердолики. За обедом показывали друг другу находки, и я собирала то, что все. Мандельштам был молчаливый, ходил по берегу со мной и упорно подбирал какие-то особые камни, совсем не драгоценный сердолик и прочие сокровища коктебельского берега. «Брось, — говорила я. — Зачем тебе такой?» Он не обращал на меня внимания…[1150]

Но первоначально непонятная окружающим любовь Мандельштама к неприглядным камням откликнулась в его «Разговоре о Данте»:

Когда дошло до слов о том, как он советовался с коктебельскими камушками, чтобы понять структуру «Комедии», Мандельштам упрекнул меня: «А ты говорила, выбрось… Теперь поняла, зачем они мне?»[1151]

А также — в воронежских стихах:

Летом 35 года я привезла в Воронеж горсточку коктебельских камушков моего набора, а среди них несколько дикарей, поднятых Мандельштамом. Они сразу воскресили в памяти Крым, и в непрерывающейся тоске по морю впервые вырвалась крымская тема с явно коктебельскими чертами. <…> Мандельштам <…>, потрогав пальцами крымские камни, написал стихи, в которых впервые простился с любимым побережьем: «В опале предо мной лежат Чужого лета земляники — Двуискренние сердолики И муравьиный брат — агат…» В этих стихах отголоски старого спора, стоит ли поднимать простой камень: «…Но мне милей простой солдат Морской пучины, серый, дикий, Которому никто не рад…»[1152]

Валерий Брюсов вообще «не болел этой „каменной болезнью“ Коктебеля»[1153].

А вот Леонид Леонов, согласно воспоминаниям Натальи Северцевой, постарался — к ужасу фанатов коктебельских камешков — процесс собирания коммерциализировать:

Леонид Леонов, тогда Ленька Леонов, не был яростным собирателем камней. Он собирал мальчишек и с ними вел торговлю: 1 рубль за чайный стакан маленьких халцедонов и 1 рубль за большой сердолик или фернампикс. Леонов накупил камней, но так как не понимал точно, что хорошо, а что ерунда, то попросил ему отобрать и выставил. Но тут все каменщики запротестовали. Как он ни скандалил, особенно его жена, жюри не разрешило[1154].

У Белого же работа над экспонатом коллекции включала ряд стадий. Сначала камешки собирались в специальный «синий мешочек», который «был сшит в Коктебеле из особенно прочной материи, которая могла бы выдерживать „трение тяжестей“. Этот мешочек сопутствовал затем Б. Н. во всех поездках, вплоть до последней <…>»[1155]. Однако выискивание камешков на пляже было лишь первым и самым простым этапом работы. Далее начиналось творчество. Камешки проходили тщательный отбор и систематизировались. Потом раскладывались, как мозаика:

Верхний слой в них составлялся из «уникумов», нижние же слои — из «фоновых» камешков. Уникумы — это был целый разряд камешков, особо выделенных и отмеченных Б. Н. за те или иные «индивидуальные» качества. Свои «уникумы» он знал наперечет и высоко их ценил. «Фоновые» — это были камешки, сами по себе ничем не замечательные, но дававшие в общем необходимую гамму оттенков.

Эти тщательно продуманные и «выношенные отстои» укладывались чаще всего в продолговатых синих коробках от папирос «Таис»: «Очень удобный формат», — как находил Б. Н.[1156]

Одна из таких папиросных коробок «Таис» представлена в фонде Мемориальной квартиры Андрея Белого. Но относится она к более позднему времени — к концу 1920‐х, к периоду отдыха на Кавказе. Крымские же камешки дошли до нас в привезенных из Крыма деревянных коробочках.

* * *

Впрочем, целиком и полностью отдаться собиранию камешков Белому мешало одно нервировавшее обстоятельство. Он приехал в Коктебель не столько для отдыха, сколько для работы над романом «Москва», который надо было скоро сдавать.

<…> думал писать эту повесть в Коктебеле, — плакался он Иванову-Разумнику в письме от 17 июля 1924 года, — но, попав туда, — до такой степени соблазнился морем, скалами, краббами, камушками и прочими прелестями природы, что 5 недель провел, лежа животом, на пляже <…>. «Ив. Ив. Коробкин» все ждет своей очереди. Он должен быть начат, ибо живу на аванс за него (Белый — Иванов-Разумник. С. 295).

«Заняты целый день… бездельем. Б. Н. поглощен коллекционированием камней и не написал еще ни строчки», — горестно сетовала Клавдия Николаевна П. Н. Зайцеву 4 июля 1924 года[1157]. В мемуарах она подробно рассказывала про терзания Белого, про разворачивающуюся в его душе мучительную борьбу страсти и долга:

Все же первое время Б. Н. пытался еще как-то