Флорис. Петербургский рыцарь - Жаклин Монсиньи

— А вот и великолепнейший, блистательнейший и возлюбленнейший полк Сына Неба, нашего императора, властелина мира. Полк возвращается с маневров, происходивших в окрестностях города, — продолжил свои пояснения Шонг, благоговейно прижимая руки к груди.

Следом за артиллерией показались всадники; своим жутковатым видом они напоминали всадников Апокалипсиса; они двигались сомкнутыми рядами по четыре человека в шеренге. Посредине шестеро воинов держали длинные древки огромного балдахина; под его сенью скакал генерал этой вымуштрованной орды.

— Клянусь ясным небом, это сам Голубой Дракон, — произнес мандарин, сгибаясь пополам при прохождении главаря этих демонов, внушавших всеобщий ужас.

Флорис и Адриан с любопытством разглядывали Голубого Дракона. Это был мужчина неопределенного возраста, с резкими чертами лица, словно вырезанного из отполированной слоновой кости. Издали казалось, что чело его не изборождено ни единой морщиной. Орлиный нос придавал профилю генерала надменный и жестокий вид; голову его украшала остроконечная стальная каска. Будучи отличными наездниками, молодые люди тотчас же заметили, что конь военачальника отличается от низкорослых коней его солдат, да и сам он был слишком высокого для китайца роста. Как и все офицеры, Голубой Дракон был одет в просторный красный жилет, надетый поверх длиннополого голубого одеяния; он ехал, опустив глаза и погрузившись в свои мысли. Сами не зная почему, молодые люди не могли оторвать взор от необычного лица военачальника. Внезапно конь Голубого Дракона споткнулся о неровную плитку мостовой и шарахнулся в сторону. Мгновенно обуздав коня, генерал поднял взор и огляделся. Заметив паланкин Шонга, он едва заметно улыбнулся, разглядев внутри него согнувшегося пополам мандарина. Очевидно, ему нравились подобные изъявления почестей. В ответ он слегка кивнул. Флорис и Адриан мгновенно откинулись внутрь; сердца обоих братьев неистово бились. Голубой Дракон явно не был китайцем, как им сначала показалось из-за его пожелтевшей от солнца кожи. Глаза его были голубыми, как и его имя. Бледно-голубыми, словно цветы незабудки… Горькое щемящее чувство внезапно наполнило сердца молодых людей. Голубой Дракон еще несколько секунд вглядывался в глубь паланкина, но он не заметил ни Флориса, ни Адриана. Его холодный, словно сталь, взгляд внимательно изучал Ясмину. Охваченный безотчетной тревогой, Адриан притянул ее к себе. Но Голубой Дракон уже отвернулся и двигался дальше, холодный и надменный, словно изваяние. Молодой человек облегченно вздохнул и провел рукой по лбу, холодному и мокрому от пота. Именно в этот момент проснулся Грегуар; однако он успел увидеть удаляющийся силуэт Голубого Дракона. Старый слуга усиленно заморгал, видимо, пытаясь что-то вспомнить, и прошептал:

— Где я мог видеть эту горделивую осанку?

Шонг хлопнул в ладоши. Паланкин двинулся дальше; они пробирались по неровной дороге, среди убогих хижин. Носильщики ступали по пыли, доходившей им до середины икры; всюду пахло вековыми нечистотами. Молодые люди были удивлены столь огромным скоплением отбросов и столь отталкивающей грязью. Только что виденные ими величественные ворота теперь казались им оперной декорацией. Перед бумажными хижинами хорошие хозяйки складывали и сушили экскременты всей семьи, чтобы потом топить свои очаги.

— Это очень разумно и экономично, — заявил довольный Ли Кан.

Никто ему не ответил. Каждый был погружен в собственные мысли. Внезапно тишину нарушил отец дю Бокаж; он тоже решил показать свои знания:

— Знайте же, дети мои, что Пекин состоит из четырех городов, расположенных один в другом. Сейчас мы проезжаем китайский город, впереди виднеются стены татарского города, далее следует маньчжурский, или императорский, город, где проживают мандарины и прочая знать, а также расположена иезуитская миссия, и наконец, за четвертой стеной находится святая святых — Запретный город, где стоит императорский дворец.

— А вся знать в Китае — маньчжуры, преподобный отец? — спросил Флорис.

— Нет. К примеру, наш достойный Шонг — китаец, и имеет право на те же почести, однако большая часть знати действительно выходцы из Маньчжурии. Я прав, верный друг, блистательный и всегда присутствующий? — обернулся отец дю Бокаж к Шонгу.

— Ваши слова блистают словно звезды в ночи, словно розовые алмазы, мой многомудрый друг.

У Флориса и Адриана создалось впечатление, что китайцы вообще не могут изъясняться простым и ясным языком.

— После того как последний представитель династии Мин, облачившись в императорские одежды, повесился на ветке дерева на угольном холме[43], — продолжал почтенный Шонг, — к чему его вынудила великая маньчжурская династия Цин, сменившая на троне династию Мин, новые императоры окружили себя прежде всего своими соотечественниками, ибо сердца их добродетельны и мудры.

Китайский мандарин не собирался себя компрометировать.

— Но, почтенный Шонг, с умом быстрым, как молния, нынешний император имеет в своем окружении и людей с Запада. Ведь Голубой Дракон такой же варвар, как и мы, не правда ли?

— Да-да, почтенный Адриан, чьи уста источают аромат, словно белоснежная лилия, но надо сказать, что это прежде всего великолепный Кан-хи[44] стал привлекать в Китай западных ученых варваров, например, братьев иезуитов, таких, как достойный Буо-Ша-Жи. Его внук, божественный Киен-Лонг, правящий в настоящее время, не очень доверяет пришельцам, он оставил при себе только некоторых из них, а, главное, он запретил им заниматься проповедованием своей религии.

— Ах! Хорошо сказано, почтенный Шонг. К сожалению, это случилось из-за глупости проклятых доминиканцев, что повсюду совали свой грязный длинный нос. О, если бы они оставили нас в покое и дали бы нам действовать по нашему усмотрению, нам, иезуитам! Мы легко договорились с буддийскими жрецами, а теперь, из-за этих упрямых доминиканцев, все приходится начинать сначала, — стал набивать цену своему ордену отец дю Бокаж, начинавший волноваться словно огромная блоха каждый раз, когда речь заходила о самом главком извечном сопернике иезуитов — о доминиканцах!

— Вы хотите сказать, преподобный отец, что буддийская религия не вызывает возмущения у иезуитов? — с интересом спросил Флорис.

— Сын мой, в религии, как и в политике, значение имеет только результат. Чтобы добиться результата, всегда можно договориться с совестью. Доминиканцы изгнаны, что ж, тем лучше! Несколько иезуитов еще имеют право оставаться в Китае — тем лучше! Мы снова завоюем доверие Киен-Лонга, к великому благу христианского мира, а если они здесь хотят именовать Господа Буддой, то, черт возьми, почему бы и нет? Не так ли, Ли Кан?