На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

Алябьев пришел и доложил, что в степи лагерем расположился карательный отряд – с пушками, с пулеметами.

– Почему не едут? – спросил Мышецкий.

– Заносы, кажется. Связь прервана. Застряли…

– Пусть бы уж скорее все кончилось!

Пришли какие-то робкие, тишайшие мужики, и Мышецкий долго не мог понять: кто они такие, откуда, чего им надобно? Долго и нудно губернатор рассказывал им о своих видах на думу.

– Ждите, – посулил, – и воздается вам, как и всем…

Мужики попросили от казны хлеба: «Умираем».

– А магазины пусты, – ответил князь. – Я не бог, не царь и не земский начальник. Я только губернатор… Извернитесь как-нибудь до весны. Дума решит вопрос о бескормице…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Полковник Алябьев, после свидания с губернатором, явился в расположение казарм гарнизона. Под шинелью его, невидимый, скрывался тонкий стальной панцирь. Четкими движениями пальцев он зарядил здоровенный «бульдог» патронами.

– Когда выдали водку? – спросил офицеров.

– Перед обедом.

– Отлично. Строить всех на плацу. Поротно…

Вдоль казарменных стен, из которых торчали желтые перья саманной соломы, застыли безликие ряды в шинелях. Блистали тусклою медью трубы оркестра, столь часто игравшего «Марсельезу» – совсем недавно. Шепотком, опасливо поглядывая на солдат, переговаривались офицеры, заранее расстегнув кобуры.

– Музыка, – крикнул Алябьев, – давай похоронную… Жги!

Завыли траурные трубы. Мело под ногами солдат поземкой.

Выслушали похоронную, и окаменели лица.

– Просьбы есть? – спросил Алябьев. – Все ли довольны?

Из рядов – голоса:

– Когда запасных? Амнистию… Долой полевые суды!

– А какие вам суды надобно? – спросил Алябьев.

– Товарищеские! Народные!

– Это дело, – согласился Алябьев. – Ну, вот ты… – подозвал он к себе солдата. – Ты больше всех хайло разеваешь. И ты, братец, тоже ступай сюда… Значит, вам обоим амнистию? Мыла да простыней вам мало, еще и амнистии захотелось? Товарищ товарища по-товарищески как товарища судить будет?.. Так?

– Так, – сказали солдаты. – Потому как ныне…

Два выстрела подряд – Алябьев уложил подстрекателей, тяжелыми шагами пошел прямо на солдатские ряды, за ним – офицеры.

– Бей шкуру! – вырвался вопль.

А чем бить! Ни одной винтовки… голые руки.

«Трах!» – грянул «бульдог» в руке полковника. «Трах!» – еще, и два человека повисли, как плети, на плечах солдат, не падая.

– Кррру… хом! – скомандовал полковник.

Развернулись, вперив глаза в желтый саман, подставив затылки. И тогда выпали из рядов те двое, остались лежать между ног.

Тишина, тишина… метет, метет.

Алябьев сунул револьвер в карман шинели:

– Господа офицеры, займитесь ротами. Остричь, проверить, доложить… Музыка! Сыграй что-нибудь веселое…

Ледяные мундштуки труб прикипели к соленым губам. Надорвав простуженные груди, музыканты дули и дули в ревущие трубы. Хлопали сапожищами, в которых, завернутые в портянки, стыли потные, как всегда, солдатские ноги.

Убитых унесли со двора, вкатили пулеметы.

До позднего вечера шла сортировка людей:

– Два шага вперед… арш! Нале-е… во! Выше голову…

Тут же горел костер – Алябьев сжигал всю литературу, изъятую при обыске из карманов. Ротные писаря таскали кучи нелегальщины, найденной в солдатских матрасах.

– Кидай! – кричал полковник, и плясало буйное пламя.

Алябьев грел руки над этим огнем, в котором плавились сейчас призывы революции. Ужина в этот день никто не получил. Стадом погнали солдат по казармам – прямо спать:

– Разденьсь! Ложись, закрой все дырки на теле – я свет гашу. По нужде коли треба выйти – спроси у дежурного. Ежели он разрешит – пожалуйста…

Рассвет следующего дня остался многим (особенно Мышецкому) памятен на всю жизнь. Медленно растекался полусумрак над крышами Уренска, висли с дерев комья сырого снега. Вдоль стен домов торопливо шагали первые пробуженные обыватели. Сергей Яковлевич сидел в губернаторских санях, уткнув подбородок в шубу, когда кучер вдруг резко осадил лошадей.

– Нельзя дале, ваше сиятельство, – сказал он.

– Почему нельзя? Езжай.

– Нельзя, говорю. Выгляните – поймете…

Князь выглянул из возка: поперек улицы, преграждая ее, стояла сооруженная за ночь баррикада. Первая баррикада в Уренске…

– Поезжай, – сказал Мышецкий кучеру, – в объезд!

Был срочно вызван к губернатору есаул Горышин.

– Казаки, – сказал ему Мышецкий, – на вас надежда…

Желтые ухари на вертящихся лошадях пошли в гвалте и все на баррикаду. Баррикада ожила – в огне, трескучем и нещадном. Рвануло под копытами лошадей ладную бомбу-македонку.

Отхлынули…

Капитан Дремлюга, подняв руку, вышел перед баррикадой.

– Погодите стрелять! – закричал он на всю улицу. – Ваше дело проиграно… Пресня давно пала. Конец! Чего вы хотите?

Над баррикадой во весь рост поднялся, вытянувшись, Борисяк.

– Свободы, – ответил он, – в борьбе…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернемся же немного назад – в дни декабря 1905 года, когда боевики Москвы уходили на Пресню, которая еще дралась, обложенная войсками. Над первопрестольной клубился дым: это пожарные команды, под надзором полиции, поджигали оставленные борцами баррикады.

В эти дни в старинном купеческом особняке на Плющихе богатая вдова Тамара Шерстобитова переживала запоздалую любовь. Предметом ее любви был некий князь Чичикадзе – огненный, пылкий и мрачный.

Князь был еще молод, но с головой у него что-то не ладилось. Иногда он смеялся без причины, как дурачок, и вообще отличался некоторыми странностями. «Я тронут, – говорил он, – весьма тронут…»

По утрам любовник проворно уходил из дома, и женщина не знала, что в подавлении восстания ее возлюбленный играет немалую роль. Адмирал Дубасов, у которого каждый смелый офицер был на учете, посылал князя Чичикадзе в самые ответственные места опасных боев, и князь отлично справлялся…

А к ужину, надев домашние туфли покойного господина Шерстобитова, доблестный князь выходит к столу. Халат (тоже с чужого плеча) уютно облегает его сильное звериное тело, обильно заросшее волосами. Газеты он читает те, что выписывал еще покойный господин купец первой гильдии. Влюбленная купчиха ревниво заметила, что душка-князь, весь волосатый и чокнутый, подчеркивает в газетах все, что касается Уренской губернии.

– Что ты ищешь? – забеспокоилась Тамара. – Не оставил ли ты кого-нибудь там? Смотри, если это соперница, то тебе от моей мести никуда не укрыться…

Чичикадзе посмотрел на купчиху – дикошаро.

– Государь император, – отчеканил он, – желает в благости своей беспредельной, за все обиды, понесенные мною в Уренске, чтобы принял я сию губернию под свою железную руку.

Чичикадзе схватил со стены гитару и запел:

И будешь ты царицей мира,Подру-уга ве-ерная мо-оя-а.

Обратимся к печатным источникам: вот что писали в 1909 году, идя по самым свежим следам русской революции:

«В бурные московские дни в борьбе с мятежом обращал на себя внимание капитан в адъютантской форме. На груди у него красовались офицерский Георгий, четыре знака отличия военного ордена, а на боку красовалось достояние храбрых – золотое оружие. Распорядительность его и храбрость снискали ему внимание начальства. Не остались безучастны к его доблестям и слабые женские сердца, и одно из них, принадлежавшее богатой московской вдове, было окончательно пленено им. Капитан делил свое доблестное время между Марсом и Амуром. Но вот кончились декабрьские дни, и, к общему удивлению, капитан бесследно исчез из Москвы – так же неожиданно, как и появился…»

Мы привели эту заметку дословно – со всеми ее особенностями выспреннего стиля. «Бесследно исчез…» – сказано в конце. Но пути пылкого любовника и карателя нам изве­стны.

Они вели его к той одинокой баррикаде, которая выросла на самых задворках великой империи, как возглас отчаяния людей, не желавших сдаваться после падения Пресни!

5

На крови рабочих, на подачках от жандармерии расфорсился поп-расстрига Георгий Гапон – востроносый. Ну и бес же был этот поп, человек-выкрутас – почти гуттаперчевый: пятками его к затылку приложи – не сломается, только гибче станет…

Министр Дурнов (хам!) настаивал на его аресте, а граф Витте берег от ареста для новых провокаций, Струве его высоко ценил, жандармерия платила ему, часть рабочих продолжала в Гапона верить, как в «батюшку-страдальца».

– Пострадал ты за нас, – горюнились бабы за Нарвской заставой, – теперича скитаешься, батюшка, негде головки тебе приклонить…

Правая рука Дурново – Рачковский, левая рука – Герасимов.

Эти волшебные господа залучили Гапона в роскошный ресторан у Донона. Жандармы были одеты в статское. Герасимов сказал:

– Да вы – гениальный человек, Георгий Александрович! И не спорьте, к чему это? Дайте я обниму вас, как друга…