Оккультные силы СССР - Александр Колпакиди

В целом можно сказать, что «Пробуждение» воплотило в себе третью легальную сторону деятельности Карелина — его культурно-просветительную работу. Эта работа была одинаково важна и для введения анархизма в новое русло, и для строительства «внутреннего человека», путь к которому пролегал через знания, накопленные человечеством. Символично, что первый номер журнала, вышедший через год после смерти Карелина, открывался воспоминаниями о нем и фотографиями его похорон — похорон земного тела, в то время как его мощный дух начинал новое существование в основанных им печатных органах…

Однако, как я уже говорил, в истории орденского движения 1926-й и 1927 годы были только счастливой случайностью, передышкой. Смерть Карелина, создание Карелинского комитета (по образцу Кропоткинского), куда вошли Солоновичи, Н. К. Богомолов, А. В. Андреев, родственники Карелина — брат, сестра и племянница с мужем, И. Н. Уйттенховен-Ило-вайская, М. М. Брендстед и ряд других лиц, а вместе с тем временное «потепление» в отношении Советской власти к анархистам подали надежду московским сторонникам «практического» анархизма захватить Кропоткинский музей изнутри, войдя в Кропоткинский комитет и составив большинство если не в анархической секции (которую теперь возглавлял Солоно-вич), то в научной, где распоряжался А. А. Боровой, ставший к тому времени заместителем В. Н. Фигнер. Судя по документам, публиковавшимся в журнале «Дело труда» (его издавал в Париже П. Аршинов — бывший личный секретарь Н. И. Махно и историк махновского движения), Боровой и был инициатором этого замысла. Впрочем, мне представляется, что видный анархист стал орудием ловко проведенной интриги.

История трехлетней провокационной кампании, развернувшейся на страницах парижского журнала и расколовшей (к запоздалому стыду наиболее ярых ее участников) русских анархистов за рубежом на два враждующих лагеря, заслуживает специального рассказа. Поэтому я ограничусь общей канвой событий, важной для понимания судьбы «Ордена Света».

Едва замолкли отголоски смерти Карелина, как уже в августовском (1926) номере «Дела труда» поднялись голоса против «Рассвета» и «рассветовцев», в частности редакторов Ру-бежанина и Долинина. Издателей и газету обвиняли в монархизме, фашизме, контрреволюционности, «заигрывании» с русской эмиграцией, в нападках на Советскую Россию. Вскоре (это стало особенно заметно в 1927 году, когда появились первые номера «Пробуждения») обвинительный арсенал пополнился «мракобесием», «фетишизмом» и «поповщиной».

Особенно бросались в глаза заявления московского анархиста В. Худолея, выделявшиеся как своей оголтелостью (в общем-то для него не свойственной), так и загадочностью. В первом из них было сказано, что он не желает иметь ничего общего с газетой «Рассвет», поскольку она «развращает читателей буржуазной идеологией, солидаризируясь с белой эмиграцией». Худолей признавался, что, «живя в Москве, он не имел возможности получать американские издания» и узнал о том вреде, "который причиняет анархическому движению газета «Рассвет», только по вырезке из журнала «Дело Труда», почему и советовал анархистам «организовать бойкот этой газеты». Но кто и зачем показал ему эту вырезку?

Месяц спустя Худолей попросил редакцию опубликовать значительно более пространное заявление, в котором обрушивался уже и на «Пробуждение», повторяя домыслы аршиновских авторов. Он заявлял: «Живя далеко от Америки, я не могу знать, кто из работников этих изданий повинен в измене <…> Но я твердо убежден, что среди лиц, близко стоящих к „Рассвету“ и „Пробуждению“, имеется небольшая, хорошо законспирированная группа фашистов <…> имеющая целью воспитание палачей всякой революции. Очевидно, редакции обоих изданий бессознательно работают на полицию и ку-клукс-клан…»

Чтобы не осталось сомнения в том, кого он имеет в виду, Худолей просил напечатать, в «добавление к своей подписи» под опубликованным в предыдущем номере журнала «Заявлением» группы московских анархистов буквально следующее: «Я не подозреваю Солоновича в провокации, но считаю, что идеология мистических „анархистов“ не менее, а более вредна для анархического движения, чем полицейская провокация».

В «Заявлении» же, о котором идет речь, содержался прямой донос ряда видных анархистов — Н. Рогдаева, В. Бармаша, А. Борового и других, что «музей анархиста-материалиста и позитивиста Кропоткина стал цитаделью анархо-мистиков», которые «под маской освобождающейся философии распахнули двери самым реакционным формам фетишизма», создав в музее «атмосферу грязного, зловонного болота». Они заявляли, что «в музее, где хранятся памятники революции и анархизма, мистическое ханжество глумится над атеистическим мировоззрением Кропоткина, а Бакунина нимбует под масона-мистика…».

Что же за этим стояло?

Как объяснял в одном из своих заявлений А. А. Боровой, чья подпись стоит первой под указанным «Заявлением», на протяжении всего 1927 года он пытался сколотить группу анархистов-практиков, чтобы ввести ее в Кропоткинский комитет через научную секцию с целью «выявлять и защищать в противовес мистической секции анархизм, очищенный от инородных примесей».

В январе 1928 года Боровому удалось ввести в свою секцию группу из одиннадцати человек — М. Кайданова, В. Котлярев-ского, Н. Рогдаева, 3. Гандлевскую, А. Андреева, В. Худолея, Ф. Гецци, А. Фомина, Г. Мудрова, В. Бармаша и С. Фалька — всех тех, кто потом вместе с Боровым подписал заявление в «Дело труда» и впоследствии не раз выступал с новыми заявлениями. Однако первый успех Борового оказался и последним. На ближайшем заседании исполнительного бюро с протестом против приема Н. Рогдаева выступили С. Г. Кропоткина и А. А. Солонович, ссылаясь на резко отрицательные характеристики, которые дали ему Кропоткин и Карелин. Не исключено, что именно Рогдаев в 1913 году сыграл роль провокатора цюрихской группы анархо-коммунистов, сорвав создание федерации, которую готовил Карелин во Франции.

Однако Боровой, будучи заместителем председателя Комитета, на этот раз победил, пригрозив своим выходом из Комитета в случае отказа Рогдаеву. Но уже на следующем заседании бюро против Рогдаева выступил Г, И. Аносов, а затем было зачитано письмо Н. .И. Проферансова, который, опираясь на мнение ряда членов Комитета, потребовал аннулирования выборов как незаконных: в момент приема указанных одиннадцати анархистов в секции, насчитывающей двенадцать членов, присутствовали лишь четверо, причем одним из них был сам Боровой.

Боровому ничего не оставалось, как уйти. Ушли и одиннадцать не принятых оппозиционеров, а следом за ними комитет покинули еще несколько человек — Н. Отверженный, И. Озеров, Р. Чимбарева, А. Чимбарев, Г. Капусто-Озерова, К. Н. Медынцев и Пиро.

Комично звучали уверения отвергнутых, что никто из вновь вступавших товарищей (в научную секцию. — А. Н.), разумеется, не мыслил себя «ученым» и не предполагал заниматься «наукой», в то время как выгораживавший их Боровой всячески старался доказать их необходимость именно в этом качестве. Ничего не получалось у них и с обвинением Солоновича в проповеди анархо-мистицизма в Музее: как свидетельствовал сам Боровой, разговор об анархо-мистицизме шел лишь однажды — в 1927 году, на устроенном им диспуте с Солоно-вичем, после чего прямые выступления на анархо-мистические сюжеты в стенах музея были запрещены им самим как заместителем председателя Комитета.

Что же было на самом деле? Об этом с обезоруживающей искренностью свидетельствуют сами «потерпевшие», которые признали, что «мистикам-анархистам <…> было важно не пустить в Комитет своих злейших врагов, с приходом которых безграничному хозяйствованию их в секции рано или поздно должен был наступить конец». И столь же наивно заявляли: «Версии <…> о якобы готовящемся со стороны пришельцев (их самих. — А. Н.) разгроме Комитета, о их намерении превратить музей в клуб для анархической агитации и пр. было довольно, чтобы терроризировать безразличных к судьбам анархизма отдельных членов Бюро и заставить их схватиться за любое средство, вплоть до аннулирования выборов, чтобы устранить надвигающуюся угрозу…»

И все же, мне кажется, было бы ошибкой полагать, что за этой вакханалией страстей, выплеснувшейся на страницы парижского журнала, стояло только желание захватить Музей и подчинить себе Комитет, образовав из него политический клуб. Анархисты, скорее всего, этим бы и удовлетворились. Но надо помнить о тех, кто стоял за этими «детьми природы», просчитывая каждый их шаг, подкладывая вырезки из журналов, где уже было сформулировано «их мнение».

Такой анализ публикаций в «Деле труда» представляет безусловный интерес. С одной стороны, этому журналу практически был закрыт свободный доступ в СССР, а с другой — явно существовал какой-то канал, по которому материалы оппозиции незамедлительно поступали из Москвы в Париж. Если же вспомнить о последовавшем несколько лет спустя саморазоблачении П. Аршинова, который признался (к позору его защитников, в том числе Н. И. Махно) в провокационном характере журнальных публикаций «с целью расколоть международное анархическое движение», в своем сотрудничестве с ОГПУ, то все предыдущее предстанет хорошо спланированной акцией со стороны секретного отдела органов. Ее острие было направлено не только против Солоновича, но и против «буржуазных специалистов» — М. П. Шебалина, заведующего музеем, и его заместителя П. А. Пальчинского, который вскоре был арестован и расстрелян в связи с «шахтинским процессом вредителей».