Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

ощупывая тьму.

Машина въехала во двор, и соседний особняк возник прямо над нами.

Теперь линия ограды срезала фасад особняка почти по самую крышу, открыв взору лишь верхнюю часть сводчатого окна. Я увидел потолок кабинета, убранный мудреной лепниной, и длинную тень от фигуры Ионеску, которая спроецировавшись на потолке и странно переломившись, скользнула куда-то вниз, потом сейчас же возникла вновь и вновь.

Лоба вошел в гараж, и мне показалось, что я прислушиваюсь к звукам, доносящимся из гаража. Торопливо зашаркали по цементному полу сапоги Лобы — он пошел к столику, забыв зажечь электричество. Загремел инструмент — не так-то просто выдвинуть ящик. Вновь зашумели шаги — нелегко пробиться в темноте к выключателю. Вспыхнуло электричество — его полоска легла у моих ног. Потом вдруг донесся звук разрываемой бумаги; секунду — тихо. Затем вздрогнул ящик с инструментом, и что-то тяжелое, неудержимо падающее грохнулось об пол.

Я кинулся в гараж. На цементном полу, неловко вывернув плечо, лежал Лоба. Но прежде чем я очутился подле Лобы, он пришел в себя.

— Не надо, — сказал он и, опершись на руку, сел.

Он сидел на полу сникнув. Глаза его были закрыты, лицо потемнело.

— Что случилось? — спросил я его, но он только слабо шевельнул рукой.

Я помог ему подняться, хотел усадить на табурет, но он отстранил меня и, нетвердо шагая, пошел прочь из гаража.

— Скажи, что там такое? — закричал я ему вслед.

Он обернулся, внимательно взглянул на меня.

— Леша... — Он хотел еще что-то сказать, но у него не было сил, и он махнул рукой. Ох этот жест, бесконечно горестный жест крестьянина, — я знаю этот жест. Только отчаяние может заставить человека вот так махнуть рукой: когда засуха испепелит хлеба или мать сыра-земля навсегда унесет близкого.

Ночью я пошел в казарму шоферского взвода, где жил Лоба.

Блестели тротуары, неудержимо пахло прелой листвой.

Шел дождь.

Меня встретил дневальный.

— Не спит ваш... — сказал паренек: видно, он уже знал обо всем.

Я осторожно прошел к койке Лобы, присел поодаль. Я просидел минут пять, прислушиваясь к его дыханию.

Мне казалось, что Лоба спит, но я ошибся. Неожиданно его дыхание будто прервалось, потом я услышал голос;

— Это вы, товарищ майор?

— Я, Лоба...

Он молчал, молчал и я — не было слов. И долго мы берегли эту тишину. И когда Лоба вновь вздохнул, не стало легче. Было такое чувство, что, если бы этот вздох вырвался из дому и был бы услышан, на всех хватило бы горя.

— Как же это? Как это? — вот уже в какой раз произнес он и протянул руку к окну, намереваясь приоткрыть занавеску. Рука его по-стариковски дрожала, да, его работящая рука, до сих пор такая крепкая, дрожала. Наверно, это было неожиданно и для Лобы. — Старость приходит с горем... — сказал он и, так и не дотянувшись до занавески, отдернул руку.

Я вышел из дому.

Будто врезанные в ночь, далеко были видны освещенные окна особняка Ионеску. Они словно похитили у ночи ее свет, обескровив небо.

Дождь лил и лил, по-мартовски тихий, теплый и обильный. Он напитал землю и будто бы разбудил далекие запахи прошлого года, горьковатые запахи осени, когда мы пришли в этот город...

ВЛАДЫКА

Повесть

Он снял брезентовый колпак с телескопа и, взглянув на небо, ахнул. Небо было глубоким, каким оно бывает в марте только на степном юге, и звездная влага точно разлилась. Она была густотекучей, тяжелой, не особенно подвижной и там, где выплеснулась в пространство, и там, где свилась в вихры. Как гласили школьные учебники, то были следы мировых катастроф. И все-таки на небе были земные фигуры, привычные нашему видению. Хотелось даже улыбнуться: будь под руками кружка молока, эти всесветные катаклизмы можно было бы воссоздать с достаточной точностью. Но улыбка не спасала — изумление не очень-то располагает к улыбке. А это был тот вид изумления, в котором участвовал и испуг. Что ты в сравнении со вселенной и способен ли ты подняться до нее, чтобы иметь право разговаривать с нею? Способен подняться? А может быть, уже поднялся и обрел право, какого во веки веков не имел, в те долгие миллионы лет, которые разве только можно сравнить с этой вот тьмой ночного неба?..

Из сада дохнуло свежестью, и он укрыл ноги полами рясы. Хотелось спросить себя: да не похож ли ты на монастырского астронома из туманного средневековья, который, обратив свои слабые стекла к небу, увидел такое, что стал просить владыку об отпущении грехов?

Неделя первая

Пришла пора предрассветной темени — по знаку Венеры, неожиданно накалившейся, небо почернело. Звездная мгла стала рассыпчатой. Обнажился рисунок созвездий, звезду хотелось взять на ладонь, однако звезда не давалась — она выскользнула и побежала. В неоглядной шири, где каждое светило было точно впаяно в железную пластину неба, один огонек был свободен. За ним можно было даже угнаться взглядом: в его движении было нечто от человека, что дал ему жизнь, — отвага, бедовая... «Пиу-пиу-пиу...» Отвага, отвага...

Еще не раскрыв глаз, Варенцов подумал, что вчера уснул, не дождавшись дочери, — пришла она? Он приподнялся и тихо открыл дверь в комнату Наты: по столу был рассыпан веером твердый ватман с ее акварелями, она пришла и ушла, быть может, не одна. Как-то сразу не хватило воздуха — такого еще не бывало. Да как он мог уснуть, не дождавшись ее?.. Он кинулся к окну, точно спасение было где-то там. Даже разбитое колено — бризантный осколок рассек чашечку — не мешало ему сейчас. Сад лежал в тени, но макушки деревьев уже были подожжены зоревым солнцем.

Он подошел почти вплотную к окну: внизу, у вишенки, кто-то остроплечий и белобрысый целовал Нату. Первая мысль: слава богу, жива! Но это пришло и ушло так быстро, что даже не успело согреть грудь. Кто, однако, этот белобрысый?.. Варенцов наклонился и внимательно рассмотрел его: тонкая, совсем мальчишеская шея, локти в ссадинах, худые и острые плечи, высокая спина — сутулится. Из-под клетчатой рубашки распашонки видна голубая майка. Да не