Поиски счастья - Николай Максимов

Кейненеун открыла глаза. Кайпэ с дочерью спали рядом, прижавшись друг к другу. Когда-то она завидовала Кайпэ, а теперь и Кайпэ так же жалка, как и сама Кейненеун. Правда, у нее дочь. Но уж нет на смуглых щеках Кайпэ румянца, осталась только татуировка.

Во оне Кайпэ хмурит лоб, лицо страдальчески искажается. Ей двадцать пять, но она сейчас выглядит так же, как Кейненеун. Но Кейненеун это не радует: ведь Кайпэ дочь Омрыквута, а не жена его.

В стойбище тихо. Утомленные дневным переходом, все спят. Заснула и Кейненеун. Только норвежец по звездам определяет, куда ему завтра идти: маршрут кочевников уйдет в сторону. Но вот и Ройс, вычертив на снегу большую стрелу, прикорнул у входа в шатер.

Глава 33

СЕРЬЕЗНАЯ ПОБЕДА

В бухте Строгой представителя власти появлялись только наездами. Начальник края не разрешил барону Клейсту перенести сюда центр из Славянска, а чиновники не часто утруждали себя посещением подопечных поселений. За последние годы уездная администрация заглядывала сюда всего несколько раз. Первым был сам барон, вторым — какой-то безымянный канцелярист, угрюмо заполнявший нулями графы статистической таблицы о числе на Чукотке ослов и буйволов, католиков и протестантов, кожевенных заводов и о количестве собранной ржи; третьим оказался наш старый знакомый колымский исправник, переведенный на службу в Славянск. Побывал здесь и отец Амвросий, искупающий свои грехи в самом отдаленном уезде «за неподобное священному сану поведение», как писал ему владыка.

Встречи с этими людьми не оставили в памяти Кочнева ярких воспоминаний.

Иван Лукьянович и Дина по-прежнему жили в своем маленьком доме. Недавно, уже второй раз, ссыльный побывал в Славянске. Ему удалось заручиться запиской местного купца к своему знакомому в уезде, чтобы тот «поспоспешествовал лекарю раздобыть разных мазей и прочая».

Раздобыть «разных мазей» Кочневу было не трудно: медикаменты ему присылали ежегодно товарищи из столицы. Все время, якобы необходимое для приобретения лекарств, он использовал для других целей.

Последнее посещение уезда ознаменовалось событием в жизни Ивана Лукьяновича: он узнал, что в Славянске существует партийный кружок. Этот день хорошо запомнился Кочневу.

— Разве ты не знал, Ваня, — спросила его по возвращении жена, — что там есть группа?

Иван Лукьянович отодвинул кружку с недопитым чаем.

— Видишь ли, Дина, я знал нескольких товарищей, но я не предполагал, что здесь, на Севере… И, представляешь, вижу: пришли не только двое моих знакомых, но и рыбаки, охотник-чукча… После собрания подошли ко мне товарищи и стали расспрашивать о Ленине: «А какой он? А что Ленин говорил, когда вы его видели?» Хоть я и видел Владимира Ильича только один раз и издали, но попытался передать все свои впечатления… Ведь это так интересует людей!

— Не догадался попросить, чтобы тебя в Славянск как-нибудь перевели? Там хоть русские…

— Дело, Дина, не только в том, что русские. Там зреет недовольство населения. — Иван Лукьянович помолчал. — Г оворил. «Нет, — ответили, — ты нужен в Строгой».

Кочнев прошелся по комнатке.

— Как отец Элетегина? Второго приступа не было?

— Был, Едва не умер старик. Сейчас опять ничего. Да, чуть не забыла, Ваня! Тебе письмо. Угадай, от кого?

— От бати?

— Нет.

— От твоих родных? Но почему тогда мне?

— От Богораза, Помнишь его?

Письмо было написано по-чукотски при помощи латинского алфавита, Владимир Германович, видимо, надеялся, что если цензура попытается прочесть его, то едва ли ей помогут даже словари.

Богораз писал о своих научных изысканиях, о столичных новостях, обещал выслать книги, в том числе и свою — о чукчах, — «если Вы достаточно владеете английским». Затем он сообщил, что все его попытки добиться для Устюгова паспорта оказались бесплодными. Ходатайство попало в министерство иностранных дел, и там, как ему удалось выяснить, было «оставлено без внимания, как абсурдное…»

Этнограф подробно интересовался жизнью на Чукотке и судьбой известных ему чукчей и эскимосов. Спрашивал он, в частности, о Тымкаре, Омрыквуте, об Энмине и Пеляйме из Уэнома, о шамане Кочаке; просил писать обо всем, что касается северо-востока и представляется интересным. Письмо было длинным, непривычная орфография — утомительной. Иван Лукьянович одолел его не без усилия.

«Обо всем этом, — с некоторой досадой подумал он, — можно было написать и по-русски!.. Умный человек, много перенес, жаль, что заблуждается в вопросе о революции».

Возможно, что причина досады крылась главным образом в сообщении об Устюгове.

А через несколько дней и сам Василий явился в бухту Строгую.

— Ну, как? — опросил он Кочнева.

— Плохо, Василий Игнатьевич! Плохо. Видно, не уехать вам на Амур, пока Россией будут править цари. Потерпите. Недолго уже осталось, думаю я.

После многочасовой задушевной беседы Василий уехал обратно.

— Ну, как? — тем же вопросом встретила его жена.

— И не спрашивай, Наталья.

— Это что ж, опять в яранге Энмины зимовать? Где хочешь бери, а избу мне, как у ссыльного, к зиме поставь!

— Поставлю, — покорно ответил Василий.

На следующий день он начал готовить глину для самана. Кольку послал резать и сушить траву. Жену помогать не заставлял: «Пусть успокоится», — думал он, понимая ее состояние. Ему и самому было нелегко. «Вот те и Россия!.. Видно, правда, что и здесь не рай…» Но тут же крепко задумался Василий о том, что говорил ему Кочнев. И хотелось верить, и сомнения одолевали: «Неужто будет так? Как же все может перевернуться?..»

Кочнев же в это время обдумывал, что необходимо ему сделать, чтобы наилучшим образом выполнить ответственное поручение Приморской большевистской организации: не только помогать чукчам в повседневной жизни, в быту, но и готовить их к пониманию близящейся в стране революции, чтобы и здесь в час восстания было покончено с царизмом и установилась новая, народная власть. «Но как, как это делать? — размышлял Иван Лукьянович. — Ведь если ни с того, ни с сего начать говорить об этом с людьми, они воспримут его слова как увлекательную сказку — и только». Кочнев напряженно думал над планом своей беседы.

Третий приступ аппендицита у отца Элетегина заставил ссыльного отвлечься от своих мыслей.

— Этки, очень плохо, — жаловался Ван-Лукьяну печальный Элетегин. — Умрет, однако, говорит шаман.

Шаман злорадствовал. Ведь он предупреждал чукчей, чтобы не путались с этим непонятным таньгом. Элетегин не слушался, и вот теперь умрет его отец.

— Да, умрет, умрет! — каркал колдун, радуясь, что смерть старика образумит остальных, отпугнет их от русского.