Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

— Считайте, и тут вы меня уговорили.

— Вот и прекрасно, полковник. Наконец, человеческий разговор. Поздравим друг друга и — в путь.

— Но вам-то известна правда о нейтрализации Кутепова?

— Возможно, — улыбнулся одними глазами Венделовский. — Разве вас это удивляет? Меня же Кутепов лично вербовал. Вспомните, как он нас обоих перепроверял в Финляндии.

— А эти двое офицеров из германского генштаба — тоже ваши люди?.. Н-да-с!.. С вами, действительно, можно работать.

— Благодарю за признание, Монкевиц. И с вами можно — свидетельствую.

Постепенно имя пропавшего генерала Кутепова стало исчезать со страниц всех европейских, в том числе и русских, газет разных политических направлений.

Миллион франков, обещанный нашедшему Александра Павловича живым или мертвым или указавшему его похитителей, остался невостребованным.

4

От денег, полученных за перевод никому не нужной книги, за вычетом всех расходов почти ничего не осталось. И все же Анохин, не желая натыкаться на знакомых в своем районе, повел Ксению в ресторан «Петроград», тот, что находился рядом с собором на рю Дарю. Он предложил спуститься в подвальное помещение, где находились собственно ресторанные залы, но Ксения решительно воспротивилась (там обычно собиралась знать, окружающие ее завсегдатаи церкви и кабака, проводящие внизу дни рождения и тризны, непременно отмечающие все юбилеи членов дома Романовых и победные даты из истории старой России).

Наверху ресторан занимал две комнаты, из которых одна являлась и магазином, и складом, вторая походила на уютную семейную столовую. Многие посетители, перекусив здесь на скорую руку, покупали в магазине «настоящую русскую еду»: черный ржаной хлеб, вологодское масло, икру и калачи, жирную сельдь, крошечные соленые огурчики — «нежинские», как они назывались когда-то дома...

И Анатолий, и Лев не любили ходить сюда: «настоящая русская еда» среди избранной публики и по-европейски вымуштрованных официантов казалась ненастоящей, искусственной.

Но сегодня Анохин решил, что слова, произнесенные им здесь, у врат главного православного храма, приобретут особый смысл и вес. Ксения не была очень набожна, но домашнее воспитание в княжеской семье наложило, конечно, особый отпечаток на се жизнь, мораль, отношение к определенным церковным догмам и заповедям. И ничто не могло поколебать этого, даже все пережитое и в Крыму, и в Константинополе, и на Балканах...

Именно тут Лев ей первой откровенно рассказал о решении вернуться домой, в Россию. О решении, принятом еще в те дни, когда Белопольская поступила на службу к художнику и он понял, что совсем не нужен ей. Анохин не поведал о желании уехать даже Грибовскому. Зачем испытывать судьбу? Может, и не выйдет ничего? Лев и не подозревал, а вот коснулось его это испытание — и оказался он обыкновенным суеверным человеком, как и многие его соотечественники-эмигранты...

Хлопоты, ожидание вызова, хождение в Советское полпредство, ответы на десятки вопросов, которые задавали ему там, длились почти всю весну.

По-настоящему теплый март внезапно сменился прохладными днями начала апреля. Подули влажные ветры с Атлантики, принесли ежедневные моросящие дожди. Температура днем не поднималась выше пятнадцати градусов. Парижане сетовали: в природе началось светопреставление. Люди забыли, как солнце выглядит. Да и существует ли еще оно, солнце? Кому светит, где?..

Вместе с тем всю весну Лев продолжал делать свою привычную работу в редакции, хотя давно уже пропал у него интерес к своему делу — короткие заметки, переводы, даже составление крестословиц казались ему вымученными, он придумывал их механически, не стараясь, как когда-то, внести в повседневную иссушающую газетную барщину хоть частицу своего ума и сердца.

И вот, наконец, вновь пришел первый теплый и влажный день. Солнце вспыхивало и сияло в окнах домов. Вкусный, с арбузным запахом, ветер шевелил занавески раскрытых окон. Лев — с непокрытой головой, растерянный, непонятно счастливый и ошеломленный, шел по улице Гренель к пляс Конкорд, а в голове билась одна мысль: «Еду, еду! Позволили, разрешили, наконец!..»

Объяснение с Ксенией представлялось нелегким. Казалось, как были чужими, так и остались. Добрые знакомые — не больше. И все-таки, понимая, что он для нее только друг, приятель, Лев страшился разговора с ней. Его не покидало ощущение, что он предает в чем-то и Ксению, и Анатолия, оставляя их тут, в чужой стране, среди чуждых, а то и враждебных людей. Его преданность этой прелестной женщине, уважение, которое он к ней питал, трепет при каждой встрече — да что там искать слова! — просто любовь, да, любовь, его собственное и, увы! неразделяемое чувство — накладывали на него святую обязанность беречь ее, хранить, быть под рукой в любой час, в любую минуту, когда ей это понадобится.

А теперь он уезжает, не сказав друзьям, не посоветовавшись с ними. Быть может, на решение его повлиял один из последних разговоров с Поляковым, беззастенчиво указавшим ему его место? Или, скорей, перемены в жизни Ксении: она нашла основную работу, в которой, он чувствовал это, она растворялась целиком и нашла себя. Как подшучивала Ксения вначале над порядками в доме Мэтра, где ей предоставили роль... кого? Секретаря, экономки, служанки? Она смеялась, рассказывая, что делает все, что приходится, что даже — представьте себе! — Мэтр однажды просил ее позировать для картины.

— Как? — взорвался Анохин. — Позировать? Ню?

— Ню, — звонко рассмеялась Ксения (она никогда раньше так не смеялась). — Абсолютно ню! Он рисовал мою руку, только ладонь, представь себе!..

Позднее оказалось, что Мэтр обращается к Ксении и с более ответственными просьбами — договориться с галереей о выставке, проследить за упаковкой картины для маршана. И насмешливые ноты в рассказах Ксении встречались все реже и реже. Она гордилась подобными поручениями Мэтра! И выглядеть стала иначе — уверенней, нарядней, спокойней...

«Я вовсе не нужен ей. Она прекрасно обойдется теперь и без меня», — уговаривал себя Лев, но что-то точило, омрачало радость отъезда, и он уже несколько дней все откладывал и откладывал разговор с Ксенией...

Они сидели вдвоем в самом углу тесного зальчика. Молчали... Анохин глядел в милое, изученное до последней черточки лицо. Низко надвинутая — как носили в тот сезон — черная круглая шляпа скрывала ее чистый лоб, даже брови, бросала тень на красиво очерченный помадой рот и подбородок. Сиренево-серое легкое пальто на спинке стула то и дело сползало на пол. Лев кидался подбирать его, но Ксения каждый раз опережала его ленивым жестом и снова вешала на спинку стула, смотрела на Анохина, как ему казалось, выжидательно и чуть насмешливо.

— День-то какой сегодня замечательный... — начал Дев и умолк.

Ксения сделала вид, что отвлеклась увиденным на противоположном тротуаре, и не отреагировала на его слова.

— А помните, вы когда-то утверждали, что правое ухо у меня больше левого?

Ксения улыбнулась.

— Ну же! — сказала она нацонец. — Говорите же, Левушка.

— Что?

— Не знаю. Но думаю, вы приготовились сказать мне что-то важное. Должны сказать... Надеюсь, это не будет объяснением в любви? Это ведь уже было, не так ли?

— Да, да, конечно... Ксения, родная... — начал Лев и не почувствовал, не понял сразу, что заплакал. — Дело в том, что я решил... Я уезжаю. Совсем скоро.

Лицо Ксении переменилось. Его волнение мгновенно передалось и ей: она поняла, о каком отъезде идет речь.

— Туда, домой, — проговорила она чуть слышно. — Вы решились? И вам разрешили? А я... Я не думала, что вы... Так вот просто...

Он мог только кивнуть. Боялся, начнет говорить — разрыдается.

Ксения протянула ему через столик обе руки. Он приник к ним ладонями, потом лбом, целовал, гладил, стараясь проглотить острый ком, застрявший в горле...

— Вы прощаете меня? — выдавил он наконец. — Вы не сердитесь... Не обижены?

— Глупый! О чем вы? Вы решили все правильно, и я завидую вам. Все здешнее у вас позади. Вы возвращаетесь к своему дому. Человек должен возвращаться к своему дому. Даже если вместо него — одни развалины и пожарище.

— А вы, вы, Ксения? Может, и вы? Со мной... Я дождусь вас тут. Это месяц, ну, полтора. Нет, нет!.. — сообразил вдруг он. — Как с другом, как с братом! Я давно понял, что другое невозможно между нами... Я и не претендую. Главное — видеть вас, знать, что вы рядом.

— Нет, милый, нет! Теперь, пожалуй, нет, — это было сказано твердо, без колебаний, как говаривала прежняя Кэт. — Дед умер, никто не ждет меня в Петрограде. Мое место здесь. Пока я нужна Мэтру — вы должны понять это. Не хочу ничего объяснять сейчас. Я не знаю ничего, кроме того, что нужна прекрасному, великому человеку. Простите уж меня, Левушка. У вас добрая душа. И больше об этом ни слова! — она поцеловала Анохина в лоб, а когда он поднял мокрое от слез лицо, перекрестила его троекратно. — Благодарю вас, дорогой, милый. Пусть Бог будет вашим поводырем, и у вас все станет хорошо, вот увидите.