Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Двадцать восьмого февраля великий государь Алексей Михайлович вручал свою царскую грамоту богдыхану Китая, наказ послу Милеску Спафарию. Грамоту зачитали, в ней говорилось: московский царь желает с наилюбезнейшим соседом быти в приятной дружбе и любви. А в наказ послу записали, чтобы с ним ехали люди «для изыскивания тамошних лекарств, всякого коренья и для знатия каменья». Предлагалось иметь с собой компасы, астролябии и книги, в которых описано государство Китайское и лексикон китайский.

Для безопасного хождения в далёкую страну Спафарию придано было сто пятьдесят человек.

На следующий день Николай Гаврилович приехал проститься со своим учеником и получить последние напутствия от Артамона Сергеевича.

Отрок Андрей заплакал, заплакал и Спафарий.

   — Ваша семья, — признался он, — была мне в Москве утешением душе и сердцу. Жил я в стране вашей думами высокими, стремился к великому. В былой жизни я имел большие чины, но только в России понял, как дорога жизнь каждого человека. Только в России я ощущал присутствие Бога.

Андрей поднёс учителю Евангелие, обложенное вишнёвым бархатом, с позлащёнными окнами, а в окнах сапфиры да изумруды. Авдотья Григорьевна подарила за науку сыну золотой образок Спаса, а глава семейства — шубу из чёрных лис.

Спафарий был изумлён и растроган.

   — Только при расставании и узнаешь, как крепко любит сердце! — воскликнул он искренне.

Артамон же Сергеевич благодарил высоким слогом:

   — Наисветлейший господин мой, по милости твоей удостоился я быть вестником о Царстве Правды великому Востоку. Быть воплощением твоей мысли — дело не только почётное и величавое! Совершающие твои замыслы обретают историческое значение, а по сути — бессмертную память.

Артамон Сергеевич обнял друга и повёл за стол, на пиршество не только щедрое, но и изощрённое. Их тешили музыканты и певчие. Не обошлось без карловых затей. Захарка с Иваном Соловцовым и дворовыми детьми, одни одетые в немецкое военное платье, другие в русское, стрелецкое, устроили потешную войну. Выкатили две деревянные пушки, пальнули, из жерл вспучились бычьи пузыри, лопнули, пустив по комнате ароматы. Пики у воинов были картонные, сабли, печённые из теста, мазаны мёдом. Войско то сражалось, то принималось лакомиться своим оружием. Кутерьма была смешной.

   — Смеёмся, а на сердце тоскливо, — признался Артамон Сергеевич. — Скучать буду по тебе, Николай Гаврилович. Так и не устроили гадания по книге. Смотришь, знали бы, как пройдёт посольство, какая судьба у нас впереди.

   — Я слышал, государь дарит тебя титулом Царского друга. Впереди — великие службы.

   — Мне никогда не простят, что я, безызвестный малородный Матвеев, храню государеву печать, а уж на Царского друга взовьются, аки драконы. Не радуют меня громкие почести. Лучше бы жить по-прежнему. Быть никем, а службы служить боярские.

   — Ты лукавишь, Артамон Сергеевич! — улыбнулся Спафарий.

   — Лукавлю. В боярах вольготней, но зависть как ржа. Проморгаешь — сожрёт. Привози нам, Николай Гаврилович, богдыханову дружбу. Царь шубой наградит, шубу моль побьёт, но Россия тебе поклон отдаст. Её поклоны не золотые, не серебряные. Да ведь и не зримые! Но большей-то награды нет — послужить царству.

Провожал Артамон Сергеевич Спафария до санок. Усаживал, кланялся, ручкой помахал. Вышли провожать друга семьи и Авдотья Григорьевна, и Андрей. Андрей даже побежал за санями.

А через два дня, 3 марта, благословив иконою Волоколамской Божией Матери, Москва проводила Спафария в далёкий путь. Ехать ему в страну богдыхана надо было через Тобольск, Енисейск, через Селенгинский и Даурский остроги — тысячи вёрст снегами, водами, подводами...

8

Украинской склоке не было ни конца ни краю. Верные государю люди доносили Артамону Сергеевичу об измене. Гетман Иван Самойлович на Серка, архиепископ Лазарь Баранович на нежинского протопопа, старого друга Москвы Симеона Адамовича, протопоп на гетмана, гетман в отместку — на протопопа. Пожалуй, один только архимандрит Новгород-Северского Спасского монастыря Михаил Лежайский призывал не верить воеводам, для которых все украинцы изменники. Обида в малороссийских войсках от этой злой молвы нестерпимая.

Артамон Сергеевич, отправляясь к великому государю для извещения о малороссийских строениях и нестроениях, про запас имел ещё одно тонкое дельце — о Никоне. Но все мы под Господней Волей.

Едва переступил порог царского кабинета, Алексей Михайлович сказал:

   — Здравствуй, Артамон! Жду тебя в великом нетерпении. На святейшего Никона опять всех собак науськивают.

   — Государь! — воскликнул радостно Артамон Сергеевич. — А я голову ломал, как к тебе подступиться. Авва[43] Никон крутого нрава человек, не все доносы на него — неправда, но ведь в томлении духа пребывает...

Алексей Михайлович нахмурился, не понравилось о томлении духа, но сказал твёрдо:

   — Запиши и пошли. Не трогать! Что бы ни творил, худого или доброго, — не трогать! Патриарх — перед Богом сам ответит за себя. Одно прикажи — дорогу от окон его келии пусть отведут не меньше, чем за версту. Незачем старцу красоваться своими бедами.

   — А кресты? — спросил Артамон Сергеевич.

   — Пусть лучше кресты рубит, чем слуг своих до смерти бьёт! — улыбнулся. — Бывает твой царь щедр на милости?

   — Ты само милосердие! — Артамон Сергеевич схватил государя за руку, поцеловал. — Таких самодержцев, как батюшка твой, как ты, надёжа наша, — Бог посылает не всякому народу... Помню, генералу Николаю Бауману ты говорил, когда тот требовал казни стрелецкого полковника: «Не всякий рождён храбрецом. Побежал, что делать — грех случился. А другой раз и от него побегут... Все под Богом!»

   — Ну а казнили бы? Вдова, сироты... Я так думаю: чужая погибель — плохой учитель. Страх смерти — страшнее всего на свете. Убежать — жизнь спасти. Жизнь дороже славы.

Артамон Сергеевич положил перед государем книгу черниговского архиепископа Лазаря Барановича.

   — «Трубы духовные», — узнал царь. — Он же присылал сей труд.

   — Нежинский протопоп Симеон приехал, сто десять книг привёз. Восемь книг в дар, остальные владыка просит взять в казну по два рубля с полтиной.

   — Ого! — Алексей Михайлович сощурил глаза. — Это же сколько? Рублей двести?

   — Двести пятьдесят пять.

   — Зачем казне книги? Раздай в мещанские лавки. Продают пусть с великим радением, по ценам, какие сами назовут, но чтоб выручить все двести пятьдесят пять рублёв. И смотри, Артамон! Книг в неволю не давать!

   — Лазарь просит позволения открыть типографию в Чернигове.

   — С Богом!

   — Ещё просит лисьих мехов на две шубы да сукна. Поизносился.

   — Пошли, — сказал царь.

Теперь предстояло говорить о делах, может, и более важных, но склочных. Гетман Самойлович доносил на кошевого Серко. Кошевой-де говорил на кругу: «При котором государе родились, за того и головы сложим. Если войско не пожелает идти к королю, как к государю дедичному, то я, Серко, хоть о десяти конях, поеду и поклонюсь польской короне. А Кеберду просил я у государя, чтоб жену забрать из Слободских полков. Знал бы тогда, что начать».

Доносил гетман и на нежинского протопопа Симеона: ссылается грамотами с Дорошенко и с султаном. А у Симеона, приехавшего в Москву, были свои рассказы о гетмане, о Серко, об архиепископе Лазаре.

Царь выслушал доклад Матвеева скучая.

   — Паучье племя. Друг друга готовы сожрать, — усмехнулся. — У нас в Смуту то же самое было. Что думаешь?

   — Действовать надобно без спешки. Пусть Ромодановский с полком, да Белогородский, да Севский полки, сойдясь с гетманом, выступят к Днепровским переправам. Оттуда, не поспешая переправляться, шлют письма коронному и литовскому гетманам, назначают место для схода. Под Паволочем али под Мотовиловской.

   — А если турки и татары не придут?

   — Тогда, государь, соединяться войсками не след.

   — Коли быть войне, нам незачем соваться первыми! — решил государь. — Но и без дела не отступать! Слышишь? Да пусть в кормах малороссы коней наших не теснят. А договариваться с королём надо о продолжении перемирия, ещё бы лет на десять.

   — За соединение войск нужно требовать с Яна Собеского, чтоб все завоёванные Россией города уступил бы навеки.

Матвеев сказал твёрдо, даже рукой взмахнул, царь глянул на него.

   — Думаешь, уступит?

   — Наше дело — потребовать. А уступить? Города давно уже уступлены. Пора бы и смириться с потерей.

   — Ах, Артамон, делалось бы всё по-твоему.

   — Сегодня, может, и не сделается, а завтра так и будет. По-нашему!

   — По-нашему! — вздохнул государь. — Десятый год Соловецкую крепость взять не можем.