Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

На улице Пайл отвел меня в сторону: «Я надеюсь, вы не отдадите им все на откуп и доведете до конца, ладно?» Я пообещал сделать все, что будет в моих силах, а он сказал, что мы наверняка не увидимся до выхода фильма, поскольку он снова улетает за океан. И это несмотря на заявление Ли Миллера, что он больше, чем кто-либо, рисковал собой и теперь может до конца дней своих заниматься в «Юнайтед пресс» чем только ему заблагорассудится. Но в глубине его глаз можно было прочесть, что он глубоко несчастлив — это было особенно заметно после неискреннего ночного веселья. Мы пожали друг другу руки. В 1945-м во время сражения за какой-то небольшой островок около Японии его в одиночном окопе настигла прошившая навылет пуля. Ему просто перестало везти. А может, он не мог пережить своих мертвых или свое время.

Мы шли со Стейнбеком по Шестой авеню по направлению к его дому. В нервозности и неудовлетворенности этого человека собой было что-то почти маниакальное. Его жена, алкоголичка, недавно упала с балкона, и он страдал от особого раздвоения личности, присущего известным людям, — желания довериться и неверия ко всем доверенным лицам. Он был похож на нескладного провинциала, типичного представителя своего слоя. И с чеком тоже вышло как у провинциала. Ни один нью-йоркский писатель не додумался бы платить за десятерых, которых не приглашал на ужин, что свидетельствовало скорее о внутренней неуверенности, чем о присущем ему благородстве. Было прохладно, мы шли без пальто и, приблизившись к парку, с радостью вдыхали бодрящий воздух. Он напоминал скованного исполина, которому пристало жить на земле и радоваться воде и солнцу, а не ходить по тротуару среди обычных людей. Его лицо перестало покрываться от смущения пятнами, он прекратил сардонически хохотать над жестокими откровениями человеческой природы — в ресторане он был сама разгулявшаяся ирония, — но все равно оставался нервным, беспокойным и несчастным. Я не знал, что он только что разошелся с женой. И никак не мог допустить, что автор такой ясной и красочной прозы может мучиться от неуверенности в себе.

Я пожелал Стейнбеку спокойной ночи и отправился в метро. Двери почти пустого вагона уже закрывались, когда вошел классического вида старый еврей, прижимая к груди обязательный узелок, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный. У него была длинная белая борода, широкополая черная шляпа, традиционные пейсы и внутреннее напряжение человека, который уцелел. Такие люди мне всегда казались атавизмом, ископаемыми давно минувших дней. Отец сталкивался с евреями-ортодоксами в легкой промышленности. Их образ жизни озадачивал его: они либо просили милостыню, либо сильно ловчили в бизнесе — обвинение, с которым я тоже с трудом мирился.

Казалось, оглядывая цепким взглядом немногочисленных пассажиров, старик взопрел от беспокойства. Наконец решился сесть около меня. Его раскрасневшиеся щеки напоминали залитое румянцем лицо Стейнбека в ресторане. Весь вечер меня преследовали нервные люди. Он неожиданно наклонился и прошептал мне на ухо:

— Вы еврей?

— Да.

— Так вы еврей? — переспросил он, требуя дополнительных доказательств, чтобы убедиться, что не ошибся.

— Я сказал «да».

Его глаза понимающе расширились, и старик решил рискнуть:

— Он остановится на Чэнел-стрит?

Я чуть было не рассмеялся, но утвердительно кивнул, мол, обязательно остановится. Он, казалось, удовлетворенно затих. Я тоже испытал облегчение. Сквозь рукав пиджака чувствовалось тепло его тела. То, что таких людей преследовали как диких зверей, в который раз показалось невероятным. Я решил, что буду сражаться за сценарий до последнего, чтобы оказать поддержку нашим, тем, кто сейчас воевал, а для этого каждому в фильме дам высказать свою точку зрения и проявить себя.

Вернувшись через несколько недель в Голливуд, я был обескуражен, встретив в кабинете Коуэна еще одного потенциального режиссера фильма, которому не заплатили за работу. Как-то днем я загляделся от нечего делать в окно, как вдруг на зеленой лужайке, словно во сне, возникли двадцать прекрасно сложенных танцовщиц кордебалета, все с одинаковыми металлическими коробочками для завтрака в руках. Расположившись под невысокой белой греческой аркой на дорических колоннах, оставшейся, видимо, от других декораций, они принялись за еду. Их лица были раскрашены наполовину в белый, наполовину в зеленый цвет, так же как трико и чулки с туфлями. Одна из них поднялась на длинных красивых ногах, напоминая человекоподобную газель, и подошла к другой поболтать. Они были вдалеке, и тишина усиливала впечатление галлюцинации. Приехал трактор, тащивший за собой вагончик бродячего цирка с огромным бурым медведем за решеткой, и остановился в толпе девушек, которые смеялись и радостно махали медведю, а он взирал на них с таким видом, как будто для него это было тоже как во сне.

Откуда ни возьмись на лужайке появилась нескладная старомодная прогулочная «минерва» с откинутым верхом и шофером в униформе. Подъехав к пестрой компании, автомобиль затормозил возле клетки. Это был один из тех роскошных лимузинов, которыми мы когда-то любовались с Сидом Фрэнксом. С заднего сиденья поднялась медсестра в белом халате и помогла встать пожилому господину, передав его с рук на руки торопливо выскочившим навстречу машине откуда-то из-за павильонов двум молодцам, опустившим джентльмена на землю. Я понял, что это приехал У. Филдс.

Около клетки поставили раздвижную лестницу, и великий комик, который, несмотря на прохладную погоду, был в соломенной шляпе, поднялся на три-четыре ступеньки на платформу вровень с полом клетки, где уже примостился фотограф, наводивший свой «Графлекс». Филдсу дали яблоко, и он, просунув его сквозь прутья клетки, пытался заставить медведя подняться. Медведь моргал, не проявляя к яблоку никакого интереса. Филдс бросил его ему, и медведь жадно проглотил, но не поднялся. Филдс взял другое яблоко и поднял его высоко между прутьями, но снова безрезультатно. Неожиданно, без видимых причин медведь поднялся и сгреб прутья гигантскими лапами, вытянув морду к яблоку, которое Филдс держал уже далеко. Последовала вспышка: на фотографии Филдс вышел в нескольких дюймах от медведя, причем его лицо, когда он обменивался с животным взглядами, было удивительно похоже на морду медведя.

Медведь все еще тянулся к яблоку. И тогда Филдс осторожным движением вытащил из кармана водяной пистолет и с выражением безграничной злобной радости выстрелил прямо в изумленную морду животного. Тот отпрянул, чуть было не завалившись на спину, Филдс с поразительным проворством поспешил вниз и уселся в машину, которая тут же рванула с места, в то время как медсестра укутывала его колени пледом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});