Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

— На выход!

P.S. Отзыв моего однокашника-найденыша из Атланты на фотографию и пересказ сюжета:

Ну, EXIT у нашего поколения уже на виду, ты прав, но ведь, как все прежние, мы приближались к нему, отродясь. Меня эта тема беспокоила с детства; так с тех пор я с этой музыкой и живу; стараюсь (теперь, когда поумнел, — SIC!) не торопиться, а нога за ногу, упираясь. Чем меньше остается в стакане, тем медленнее надо бы пить. (Не получается!) А ты не придумал в своем рассказе, что — под конец — ты прошел через ВЫХОД и встал с другой стороны двери/проема под надписью ВХОД?

Быть Василием Шукшиным

Мания правдоискательства

В пару Слуцкому ставлю Шукшина, хоть и знал его шапочно. А надо ли знать художника лично, чтобы писать о нем? Иногда наоборот: недостаточно знать человека, чтобы писать о нем, как о художнике. Да и какие здесь могут быть правила? Не раз видел и слышал Высоцкого: на сцене Таганки и на концертных квартирниках, а познакомил нас Евтушенко в кабинете Любимова после премьеры «Под кожей статуи Свободы» по Жениной поэме. Еще помню его в редакции питерской «Авроры», где Высоцкому обещали подборку стихов, но горком в последнюю минуту зарубил, а в промежутке, в благодарность, Высоцкий пришел с гитарой и два часа наяривал: Клепикова, работавшая там в отделе прозы, позвонила мне, и я прибыл с малолетним Жекой. Сколько ему тогда было? Вот пусть и пишет воспоминания о Высоцком. Он и сочинил под тем детским впечатлением вспоминательный стих, но уже здесь, будучи американским поэтом и аляскинским арт-дилером. А мне — как-то не с руки. Тем более, мне в помощь наш с Высоцким общий друг Миша Шемякин, которого я уболтал дать для этой книги не только чудесные фотки и чудные рисунки к песням Высоцого, но еще и эмоциональный мемуар о нем и о Марине Влади. Спасибо, Сара и Миша! Шукшина я знал чуток больше, а все равно — шапочно и теперь побаиваюсь выйти в его портрете за пределы мемуарного жанра в эссе: видел мельком пару раз и однажды довольно долго говорил по телефону — незадолго до его смерти. Он мне сам позвонил — поблагодарить за статью в журнале «Нева», где я писал о четырех фильмах: «Цвет граната» Параджанова, «Мольба» Абуладзе, «Солярис» Тарковского и «Печки-лавочки» Шукшина. Именно за эту статью я получил премию Союза кинематографистов, а Тенгиз Абуладзе пригласил меня на съемки «Древа желания», и пару дней я пространствовал с его съемочной бригадой по Кахетии, опять же прихватив с собой Жеку (я всюду таскал его с собой), и вот позвонил Василий Макарович, и мы проболтали с ним с час — плюс-минус. Он как раз только что кончил монтаж «Калины красной» и приглашал меня на просмотр. О «Калине красной» я тоже написал статью, но Шукшин уже умер. А тогда мне показалось, что он не очень уверен в своем новом фильме. «Теперь я бы сделал все иначе» — вот его фраза, которую я запомнил. А что говорил я? Не помню. Очевидно — растерялся: никак не ожидал его звонка. Незадолго до его смерти я видел его на встрече в БДТ, где собирались ставить спектакль по его рассказам. Он был под сильным впечатлением от заседания редколлегии русофильского журнала «Наш современник», в составе которой он успел пробыть всего один месяц: березофилы пытались водрузить его на свое знамя — не было гроша, да вдруг алтын.

— Несколько часов кряду — о чем думаете говорили? О деревенской прозе? Нет, только о евреях. Ни о чем больше. Мозги напрочь забиты евреями, — рассказывал Василий Макарович.

Думаю, если бы не смерть, сам бы вышел из редколлегии — не выдержал бы. Любимый ученик Михаила Ромма не был юдоедом.

Короче, повода писать мемуар о Шукшине у меня нет — никакого. Зато портрет Шукшина — да. Даже если бы он не позвонил мне и не пригласил на просмотр «Калины красной», которая мне понравилась меньше «Печек-лавочек». Не знаю, на что я больше запал, как говорят теперь и как тогда не говорили, — на его книги и фильмы или на его трагическую судьбу, но я тиснул о нем еще пару статей. Одну, портретного жанра, в «Искусстве кино», другую, в жанре некролога, в «Правде» — мои последние советские публикации, незадолго до отвала.

Уже здесь, в Нью-Йорке, в «Новом русском слове» и в «Русском базаре», я снова писал о нем, кто-то мне врезал, что я пишу не то, была полемика — я защищал Шукшина от тех его апологетов, которые отождествляли автора с главным героем «Калины красной», а от него открещивался сам Шукшин, незадолго до смерти. Потом вставил портрет Шукшина в «Записки скорпиона» и теперь снова пишу о нем.

Почему?

Ввиду одного его качества как художника, мне необычайно близкого. Как и он, я — ультраправдист. Никакого отношения к «Правде», в которой я напечатался лишь однажды.

Не знаю, как сейчас, но во времена Шукшина, да и позже, в советских психушках сидели люди с фантастическим диагнозом: мания правдоискательства. Естественная, неистребимая тяга человека к правде рассматривалась как болезнь людьми, для которых ложь — основа их существования. Ничего удивительного — в стране слепых зрячий кажется уродом.

Герои Шукшина гуляли на воле, но среди них — эпидемическая вспышка этой советской болезни. По тогдашнему государственному табелю о политических болезнях я ставлю автору посмертный диагноз: мания правдоискательства.

Без этой мании не было бы художника.

Ему был дан хоть и жанрово разнообразный, но не великий талант — не станем преувеличивать, и он так бы и остался середнякомнатура листом, если бы не испепеляющая его мания правдоискательства.

Это как заноза в сердце — все глубже и глубже, пока не умер.

Ему повезло — он умер на пике славы, в разгар похвал, обрушившихся на «Калину красную». Если бы не умер, то стал бы в конце концов «чудиком» — совпал бы с главным типом, выведенным им в литературе.

Точнее — введенным им в литературу: из жизни.

Чудик — значит человек с мозгами набекрень. О таких говорят без слов — жестом: покручивая пальцем у виска.

Шукшина не успели приручить, а он не успел разочаровать. Из мертвого волка норовили сделать домашнего пса. Кто только не пытался приспособить его к собственным идеологическим нуждам: русофилы, либералы, официалы. Посмертно он даже Ленинскую премию отхватил, а я вот тиснул о нем статью в «Правде», сам факт публикации в которой мне ставили в упрек.

Мертвый художник во всех отношениях удобнее живого.

Статью для «Правды» я назвал «Нужда в правде». Статья прошла, а заголовок сняли, показался слишком острым.

— А как же с названием газеты? — удивился я.

Жгучее стремление Шукшина к правде — чисто русское. Больше того: советское. Он так и не прорвался к ней сквозь каменную толщу лжи.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});