Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Отецъ мой полагалъ, что это стоитъ даже купить цѣлымъ періодомъ кровопролитныхъ войнъ въ родѣ Греко-Мидійскихъ или Пуническихъ, изъ которыхъ страны болѣе бѣдныя и менѣе промышленныя всегда выходятъ подъ конецъ побѣдительницами.

Я былъ очень радъ, что бей завелъ со мной разговоръ о такихъ серьезныхъ дѣлахъ и, вспомнивъ еще, что отецъ мой, когда ему случалось вести подобнаго рода разговоры съ турками или вообще съ людьми, которымъ онъ вполнѣ довѣриться не хотѣлъ, замѣнялъ мысль о господствѣ Россіи мыслью о «всеобщемъ военно-торговомъ союзѣ восточныхъ государствъ, лишь подъ руководствомъ Россіи», подумалъ немного, можно ли это сказать (и отчасти, быть можетъ, подъ легкимъ вліяніемъ раки) и выразился такъ въ отвѣтъ бею:

— Бей-эффенди мой! Ваша всеславность говорите правду. Но, чтобы Востокъ могъ противостать коммерческому вліянію Европы — необходимъ союзъ Турецкой имперіи, Персіи, Румыніи, Сербіи, Греціи и Египта съ Россіей противъ Запада; тогда можно было бы измѣнить тарифъ и уничтожить весь этотъ ввозъ. Я не могу припомнить цѣну, но отецъ мой говорилъ, что одинъ золотникъ шелку, который въ сыромъ видѣ высылаютъ, напримѣръ, адріанопольскіе купцы въ Европу, возвращается въ Турцію оттуда въ видѣ шелковой матеріи, которой цѣна баспословна, если сравнить ее съ сырымъ матеріаломъ… Нуженъ могущественный союзъ. Это мнѣніе многихъ опытныхъ людей, бей-эффенди мой. И я, конечно, ничтожный еще мальчишка, но имѣю уши и слышу, и что́ слышу, то теперь излагаю вамъ…

Шерифъ-бей налилъ себѣ еще раки, выпилъ, вздохнулъ и, жалобно прищелкнувъ языкомъ, взлянулъ на меня плутовски и сказалъ:

— Союзъ всѣхъ этихъ государствъ съ Россіей!.. Прекрасно! А слыхалъ ты басню о желтомъ быкѣ Сары-Окюсъ?

— Нѣтъ, бей-эффенди мой, о желтомъ быкѣ я не слыхалъ.

— Жили три быка, — началъ бей, все подливая себѣ раки. — Черный, бѣлый и желтый (сары-окюсъ). Крѣпкіе и съ большими рогами. Пришелъ левъ и говоритъ: «Заключимъ союзъ противъ другихъ звѣрей и противъ охотниковъ». Этотъ левъ боялся напасть на трехъ быковъ разомъ, потому что двое изъ нихъ могли бы проколоть ему бокъ въ то время, когда онъ пожиралъ бы третьяго. Быки не вѣрили ему сначала, а потомъ согласились. И точно, левъ долго охранялъ ихъ вѣрно и отъ охотниковъ и отъ другихъ звѣрей. Потомъ, выбравъ добрый часъ, онъ отозвалъ въ сторону бѣлаго быка и желтаго и сказалъ имъ: «Хорошо мы живемъ, но этотъ черный цвѣтъ очень непріятенъ. Огурсизъ104». Быки бѣлый и желтый испугались и просили льва, чтобы онъ чернаго быка удалилъ. Левъ его съѣлъ въ удаленномъ мѣстѣ. Немного погодя онъ сказалъ желтому быку: «Бѣлый цвѣтъ очень опасенъ тѣмъ, что издали виденъ и привлекаетъ охотниковъ и звѣрей». И бѣлаго быка предалъ ему желтый быкъ, и онъ бѣлаго быка съѣлъ. А когда съѣлъ бѣлаго быка, то, лежа передъ желтымъ быкомъ, который теперь былъ одинъ и защищаться уже не могъ, левъ все смотрѣлъ на него насмѣшливо и повторялъ, показывая ему свои когти: «Э! Сары-Окюсъ! Что-то мы, Сары-Окюсъ, будемъ теперь съ тобой дѣлать? Какъ-то мы хорошо съ тобой, Сары-Окюсъ, будемъ теперь жить».

Разсказывая басню, Шерифъ-бей очень благодушно засмѣялся и прибавилъ:

— Кто тамъ ни остался бы послѣдній изъ этихъ: Турція ли, или Персія, или кто другой, а все будетъ Сары-Окюсъ…

И мнѣ, слушая его, пришлось вспомнить, какъ это говорятъ про турокъ всѣ наши старики, и отецъ мой, и старикъ Стиловъ, и Константинъ работникъ нашъ, и отецъ Арсеній: «Хорошій человѣкъ, а все-таки турокъ. Не въ томъ непремѣнно смыслѣ, что всякій турокъ злодѣй или негодяй, а только турокъ, и больше ничего, т.-е. что у самаго хорошаго изъ турокъ всегда есть противъ христіанъ и противъ покровительницы ихъ Россіи, если не острый ножъ въ сапогѣ, то хоть камень скрытый въ складкахъ одежды… Они намъ не вѣрятъ и никогда не повѣрятъ, точно такъ же какъ мы имъ не вѣримъ и никогда не повѣримъ вполнѣ…

Однако все-таки Шерифъ-бей былъ пріятенъ и сталъ мнѣ еще пріятнѣе подъ конецъ этой занимательной бесѣды на открытой галлереѣ съ веселымъ видомъ на городъ и дальнюю крѣпость.

Какъ примѣръ способности янинскихъ жителей къ художественной и мануфактурной дѣятельности, онъ вынулъ ту серебряную табачницу филигранной работы, о которой я упомянулъ, и началъ ее расхваливать, любуясь, какъ сквозилъ фіолетовый шелкъ ея подбоя сквозь нѣжные узоры бѣлой проволоки.

— Восхитительно! — сказалъ и я.

— Нравится? — возьмите себѣ, — сказалъ бей.

Я, лицемѣрно поколебавшись, принялъ это какъ даръ его дружбы съ невыразимымъ внутреннимъ восторгомъ… Это была первая въ моей жизни серебряная, собственно мнѣ, а не родителямъ принадлежащая вещь…

Потомъ мы простились, и я ушелъ тогда, довольный и моимъ умѣньемъ говорить, и видомъ съ открытой галлереи, и забавною басней, а больше всего восхитительною табачницей…

— Благородный человѣкъ! Прекрасный человѣкъ! Какъ жаль, что онъ не хочетъ или не можетъ креститься и стать членомъ душеспасительной нашей христіанской общины!.. Благородный молодой человѣкъ!.. Видно сейчасъ человѣка стараго очага и высокаго рода… Хорошей души человѣкъ!.. Прекрасная табакерка!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неужели тебѣ, другъ мой, непонятно теперь, что шумъ той мельницы не могъ заглушить вполнѣ въ сердцѣ моемъ жалобныхъ вздоховъ добраго бея, разореннаго въ конецъ, при моемъ предполагаемомъ (я говорю — предполагаемомъ, и только, — понимаешь?) участіи…

Что́ жъ это такое, наконецъ: доброта моя или мое малодушіе и неопытность?

И можно ли богатѣть при подобныхъ чувствахъ? И еще: какъ бы это безъ грѣха сохранившись хоть день на свѣтѣ этомъ пожить намъ бѣднымъ, хоть немножко въ усладу душъ и тѣлесъ нашихъ страстныхъ, о друже мой? Скажи ты мнѣ, — а я не зналъ тогда, не узналъ позднѣе и донынѣ, клянусь тебѣ, не знаю навѣрное, какъ?..

VI.

Шерифъ-бей и всѣ родные его испугались, когда узнали, что Благовъ вдругъ взялъ Исаакидеса драгоманомъ. Они, какъ ты помнишь, ничуть не боялись Исаакидеса, пока онъ могъ вести тяжбу съ ними только какъ простой греческій подданный. Хотя эллинскій консулъ Киркориди былъ несравненно опытнѣе Благова въ коммерческихъ и тяжебныхъ дѣлахъ Востока (ибо Благовъ умѣлъ только съ необыкновеннымъ достоинствомъ притворяться, что онъ все знаетъ), но разница въ политическомъ вѣсѣ семидесятимилліонной Россіи и свободной Эллады, которая по матеріальнымъ силамъ своимъ меньше многихъ отдѣльныхъ областей Русской Имперіи, такова, что консулъ русскій, хотя бы и вовсе незнакомый ни съ юриспруденціей вообще, ни съ тайными и нерѣдко очень простыми пружинами турецкихъ дѣлъ, могъ и въ судахъ вліять несравненно больше, чѣмъ самый искусный, самый ловкій и знающій эллинъ.

Поэтому-то Исаакидесъ и сталъ въ глазахъ своихъ противниковъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ, когда онъ явился передъ ними внезапно во всеоружіи русской протекціи.

Абдурраимъ-эффенди самъ поспѣшилъ немедленно къ Коэвино; Коэвино пошелъ къ Благову и что-то громко кричалъ у него. Шерифъ-бей, который и въ первые дни по возвращеніи Благова сдѣлалъ ему визитъ, пришелъ тотчасъ же еще разъ, прежде чѣмъ Благовъ успѣлъ заплатить ему этотъ визитъ, и просидѣлъ часа два съ нимъ наединѣ.

Немного погодя бей пришелъ и еще разъ въ консульство вмѣстѣ съ Коэвино.

Меня тогда не было дома, но я спросилъ у Кольйо, не замѣтилъ ли онъ чего-нибудь особеннаго? Не слыхалъ ли онъ хотя бы отрывками, о чемъ они говорили въ то время, когда онъ подавалъ варенье и кофе? Не произносили ли имя отца моего или Исаакидеса? Кольйо сказалъ, что, когда онъ вносилъ прохладительное и кофе, то Шерифъ-бей разсказывалъ консулу о томъ, какъ одинъ его знакомый турокъ былъ въ Россіи въ плѣну, и, приставивши оба указательные пальца ко лбу мычалъ, а потомъ пальцемъ водилъ по горлу. Это значило: турокъ не зналъ по-русски и ходилъ по базару покупать себѣ самъ говядину. Всѣ смѣялись. А больше ничего онъ не слыхалъ; потомъ замѣтилъ, что и Шерифъ-бей и Коэвино ушли очень недовольные; Шерифъ-бей былъ прегрустный и что-то шепталъ доктору, уходя; а Коэвино все молчалъ, ни на чьи поклоны внизу не отвѣтилъ, собаку повара на дорогѣ тростью ударилъ, и брови у него «вотъ такъ прыгали». (Кольйо сдѣлалъ изъ рукъ себѣ какъ зонтики надъ глазами, и руки эти у него очень выразительно вздрагивали, а лицо стало жестоко и рѣшительно.)

Я понялъ изъ этого, что Коэвино взбѣшенъ на Благова… ничего не достигъ. Вѣрно Благовъ сказалъ съ возмутительною холодностью: «Очень жаль, очень жаль, что я въ этомъ ничего не могу. Теченіе тяжбы должно свершиться. Д’эмборо105! д’эмбого!» Тѣмъ самымъ ужаснымъ тономъ, которымъ онъ мнѣ говорилъ: «здгаствуй, Одиссей!», «пгощай, Одиссей!» — или съ тою адскою радостью, съ которою онъ иногда раздиралъ на части то Бакѣева, то Бостанджи-Оглу…