Конь Рыжий - Полина Москвитина

– Совершенно правильно, господин главнокомандующий, – отчеканил рыжебородый хорунжий, моментально поняв, как надо себя держать и разговаривать.

– Господа! – Гайда не мог говорить в пустое пространство, ему нужна была аудитория с поклонниками и почитателями его таланта полководца и непревзойденного государственного деятеля. – Наш гость, господа, хорунжий Ной! Вы понимайт, что значит Ной? Мы все происходим от нашего одного предка Ноя! Прошу, прошу, господин Ной! Ви мой гость! Можете снять вашу шашку. За столом неудобно при шашка. Прошу, мой капитан!

Ефрейтор Елинский и капрал Кнапп помогли вылезти из-за стола толстому генералу Новокрещинову, вслед которому Ухоздвигов кинул:

– Эти развратные старые плевательницы затянут все наше белое движение в болото!

– Ошинь великолепно, мой капитан! Ми генералу дадим роту красногвардейцев. Это будет хорошо! – подхватил Гайда; это ведь именно он назвал стариков «развратными плевательницами».

– Прошу, генерал. Прошу! – тащили под руки генерала ефрейтор и капрал.

Пировали на славу, и чего только не было на столах! И фрукты, и закуски, начиная от изумительной волжской белорыбицы, семги, осетрины, паштетов на любой вкус, всевозможных выдержанных вин и отменных коньяков, не говоря о русской водке. Эшелоны Гайды не жили на скудном довольствии: у них всего хватало.

Хорунжий Лебедь с капитаном Ухоздвиговым угощались за одним столом с великим Гайдой.

Капитан Ухоздвигов провозгласил тост за талантливого главнокомандующего Гайду и за его поход на Иркутск и Забайкалье; великий Гайда в свою очередь ответил тостом за кавалера ордена Почетного легиона, с которым они, как братья, единые и неразрывные, и французские офицеры скандировали мсье Кириллу, увековеченному на скрижалях Французской республики:

– Виват! виват! виват!

Ухоздвигов попросил главнокомандующего покровительствовать казачьему хорунжему Ною Лебедю, поскольку среди «старых русских плевательниц» имеются такие военные, как незадачливый генерал Новокрещинов, которые готовы сами себя сожрать, не разбираясь ни в политике, ни в военных вопросах.

– Ни один волос не тронут ваша голова, господин хорунжий, – торжественно заверил Гайда. – Ви будете служить взаимодействии с моим сорок девятым эшелоном под командованием славного подпоручика Борецкого. И если кто из дураков офицеров в Красноярске начнет акция против вас, мой подпоручик даст мне знать, И я буду смотреть, как будет чувствовать себя набитый дурак после моего вмешательства!

– Премного благодарен вам, господин главнокомандующий, – встав, поклонился рыжечубой головой хорунжий, чем вызвал еще большее удовольствие Гайды.

Ноя узнал долговязый, розовощекий, в меру упитанный подпоручик Богумил Борецкий, у которого он был в купе императорского вагона в Самаре:

– Ви меня помнить, хорунжий? О, я помнить! Ми буйдем служить рука с рука, – и подпоручик пожал свои пухлые руки, показывая, как они будут служить.

Посидев полчаса в застолье с великим главнокомандующим, преисполненным важности своей исторической миссии по истреблению большевизма, капитан Ухоздвигов поднялся: ему пора на поезд, а с ним покидал пиршество и хорунжий Лебедь.

На прощанье великий Гайда расцеловался с капитаном и сказал ему по-французски, что он с нетерпением будет ждать благоприятных известий от капитана из Омска и особенно полную информацию из Самары о баталиях других чехословацких эшелонов и белой армии на западном фронте и о переговорах с лидерами Комуча.

– Все будет на высшем уровне, мой главнокомандующий! – ответил капитан Ухоздвигов.

Когда прошли поезд Гайды, капитан плюнул, вытер платком губы и лицо, с остервенением сказал:

– Жалею, что мне не придется повесить эту международную сволочь! Сегодня же побывайте у Ковригиных. Непременно! Иначе они утром наделают глупостей. Чего доброго, явятся к Каргаполову.

– Понимаю, Кирилл Иннокентьевич.

Ухоздвигов остановился, и открыв офицерскую сумку, вынул из нее увесистый пакет, связанный шпагатом.

– В этой пачке – десять тысяч пятьсот рублей. Пятьсот ваши; спасибо за выручку. Итак, возьмите свои пятьсот, а десять тысяч передадите Машевскому. Лично, без свидетелей! Мое имя не должно называться при этом.

Ной с трудом засунул пачку в карман брюк – в китель не втиснулась.

– Вас не пугает мое поручение? Не тяжело? – спросил капитан.

Ною действительно было тяжело – еле ноги держали. Теперь уж для него окончательно все стало тайной, и часть этой тайны капитан взвалил на плечи Ноя. Тяни, рыжий, коль сам влез в хомут еще в Петрограде!

– Как не тяжело, Кирилл Иннокентьевич? Я ведь в тайных делах участия не принимал, и к тому не учился.

– Жизнь, голубчик, самая лучшая школа. А вы ее не плохо начали в Петрограде и Гатчине. Только не заболейте страхом,

– Страха на позиции не ведал. А ведь тут не позиция!

– Позиция, голубчик, да еще самая тяжелая! Ну мне пора, Ной Васильевич!

Крепко пожал руку Ною и, круто повернувшись, ушел.

V

Ной некоторое время стоял еще на перроне, глядя вслед капитану, чувствуя себя подавленным и растерянным. Ничего подобного он, конечно, не ожидал в тот день, когда пил с капитаном из одной фляги. А вот как все обернулось! Будто не пачку денег засунул в карман, а бомбу с замедленным взрывателем. Один неосторожный шаг, и она взорвется, разнесет в куски Ноя! Подобные тайны носить, это же все равно, что испытывать крепость веревки собственной шеей: удавит или лопнет веревка?

Однако надо предупредить Ковригиных, чтобы не вздумали искать Анну Дмитриевну в контрразведке. Василий может выехать в извоз ранней ранью, и, чего доброго, побывает там, тогда будет поздно!..

Помчался верхом к Ковригиным. В их доме не было света; придется будить. Ничего не поделаешь – такая суматошная выдалась ноченька, будь она неладна!..

Долго стучался в ворота. Спущенные с цепей собаки надрывались от лая. Наконец из глубины ограды раздался злой голос:

– Какого еще черта! Черня, Фармазон! Цыц, вы, проклятые! Кто еще там?

Хорунжий назвал себя.

– А, вон кто! – Без лишних слов Василий вышел за калитку – пиджак накинут на плечи, простоголовый, только что с постели. – Что еще вам нужно, господин хорунжий? Что? Увез с собою? А ну, зайдем в ограду. Как так? Не понимаю! А где старый зоб!

– Какой зоб?

– Сидор наш.

– С ними.

– Ну, а почему он их взял с собою? Куда повезет? В Омск? К чему в Омск? Вот уж гад, так гад! Ну, гад!

– Тут все темно, Василий, понять не так просто, – тужился Ной. – Похоже, что капитан работает не на белых. Если он предупредил, что Анну Дмитриевну не надо искать через контрразведку, прямо скажу: надо не спешить. Если дадите розыск – контрразведчики ухватятся. Это уж точно! Агента увез с собою и большевичку. По какой причине? С чьего разрешения? Потянут: что же произошло ночью? И если узнают, что по приказу капитана я предупредил вашего отца о Машевском и его товарищах…

– Разве это он послал вас?

– В том-то и штука, Василий. Завалить мы его можем запросто. Поехать сейчас в контразведку, поднять по телефону Каргаполова, обсказать все, и – тревога по железной дороге до Ачинска! Схватят его моментом на какой-нибудь станции. Ну, а дальше что? Я уж не говорю о себе; моя песенка будет спета сразу. А вот как другие? Все окажемся в контрразведке или того хуже – в сорок девятом чехословацком эшелоне. Не слышал про эшелон? Имеется такой. Командующего Гайды контрразведка со всеми обширными правами.

– У всех обширные права, туды их… – выматерился Василий. – Только у народа нашего никаких прав не было и нет. Это уж точно говорю. До меня это дошло еще на фронте, до того, как контузило от взрыва снаряда. Знаете, как было там? «Братцы! солдатики! за царя, за землю русскую, на немцев, ура!» А потом шарахнуло: царь отрекся от престола! Свобода! Свобода! Хрен с луком, не свобода! Собачья грызня началась. И от той партии, от другой – всяк со своей дудкой. Махнул домой из лазарета, и тут грызутся, стервы. Какая партия должна власть захватить? И все от имени народа! Меня хотели втянуть – послал их к такой матери со всеми их партейными потрохами. С Прасковьей мы давно на ножах; терпеть ее не могу, дуру набитую. Работала бы фельдшерицей, вышла бы замуж, как все порядочные, а ее на подпольные сходки потянуло. И Анечку закружили. На кой хрен с луком мне все их партейные призывы? Знать не хочу ни белых, ни красных. К едрене матери! И вас я в тот вечер выдворил с багажом из-за Анечки, чтоб не пронюхивали про ее дурацкое большевицтво. А вы, оказывается, сами из той же клюквы. Валяйте! Кому что. Только меня в эту музыку не впутывайте, предупреждаю!

Василий с остервенением матерился в адрес всех проклятых политиков в мире, от которых житья нету; а ему, Василию, надо свободно жить, хорошо зарабатывать, и чтоб ни одна тварь не лезла к нему с политикой.