Том 4 - Василий Ян

— Как вы думаете, что важно, что интересно в таком путешествии?

Я несколько растерялся, но затем подумал и ответил:

— Меня в таких скитаниях больше всего интересуют две вещи: встречи с необычайными людьми и беседы с ними. Эти необычайные люди могут быть совсем простыми с виду, незаметными. Кроме того, чарующая особенность таких свободных скитаний еще состоит в том, чтобы на некоторое время прервать их в той местности, какая покажется вам необычайной и привлекательной.

Лев Николаевич приблизил ко мне лицо и пристально вглядывался своими бирюзовыми, близорукими глазами:

—  А я очень хотел бы с вами вместе побродить по Свету!Каждый день видеть новые пейзажи, беседовать с новыми людьми…

— В самом деле, Лев Николаевич! Давайте, пойдемте вместе! В пути ваше здоровье окрепнет, и вы будете, как мудрец в Древней Греции, бродить со своим учеником! Никто не узнает вашего имени, ни вашей мудрости. А у нас, на Руси, вас сочтут паломником, идущим ко святым местам…

Наш разговор прервался. Быстро подходил доктор Маковецкий:

— Софья Андреевна беспокоится, что вы слишком долго гуляете по сырой траве. Я, как врач, тоже скажу, что это рискованно и делать не следует.

Кофе вас ждет.

Мы возвратились в сад. Под древними липами, на круглом столике стояла сухарница с крендельками и ломтиками белого хлеба, намазанного маслом.

Горничная в белом свежевыутюженном переднике принесла на подносе стакан кофе и сливочник.

— А где же кофе для гостя? — сердито спросил Лев Николаевич. — Попросите Софью Андреевну прислать еще стакан!

— Сейчас принесу.

Я заметил, что Софья Андреевна вышла на крыльцо дома и смотрела в мою сторону. Вскоре горничная вернулась, неся на подносе стакан чаю. Он был без сахара.

Некоторое время спустя Софья Андреевна вышла в сад в очень глубоких калошах, подошла и, кивнув мне головой, сказала Льву Николаевичу тоном заботливого участия:

— Оставаться в саду сейчас опасно, слишком сыро. Следует вернуться в комнаты.

Подобрав длинное, пышное, шуршащее платье, она прошла к воротам, посмотрела по сторонам, затем вернулась в дом.

Лев Николаевич допивал свой кофе и молчал. Я понял, что мой визит заканчивался.

— Я вас провожу еще немного, — сказал Лев Николаевич, и мы вместе вышли из сада на большую дорогу. — Да, я с радостью пошел бы с вами вокруг света или хотя бы по России, от Польши до Владивостока. И то — какой масштаб!.. А у меня дела, срочная корректура. Да и здоровье мое неважное.

Не могу шагу ступить без доктора.

Мы простились. Я пожал его нервную сухую руку. Он на мгновение задержал мою и как-то грустно сказал:

— А я завидую вам: хорошо быть молодым! И с каким удовольствием я побродил бы по Свету!

Я направился в сторону железнодорожной станции. С опушки леса я оглянулся. Лев Николаевич, опираясь на палку, еще стоял на дороге и смотрел в мою сторону.

Ветер развевал его длинную седую бороду. Несколько мгновений я ожидал, что он махнет мне рукой и позовет обратно…

Но он повернулся и тихо побрел к дому.

И мне тогда показалось, что я потерял навсегда близкого и дорогого учителя и человека. Но я был счастлив тем, что все же своего добился, что я его видел, говорил с ним.

***

А через несколько лет весь мир был потрясен сообщением о том, что на безвестной до того станции Астапово умирает великий русский писатель граф Лев Николаевич Толстой, в простой крестьянской одежде, с котомкой за плечами и со странническим посохом в руке — ушедший бродить по России…

1907–1938

ГОЛУБЫЕ

ДАЛИ АЗИИ

Записки всадника

I. «К ДАЛЕКИМ ГОРИЗОНТАМ» [194]

1. ВПЕРЕДИ — НЕОБЫЧАЙНОЕ!

Еще в 1900 году, будучи в Лондоне, я получил письмо от старшего брата Дмитрия [195]из Китая.

Брат писал, что генерал Суботич [196], у кого он одно время служил, после окончания маньчжурского похода назначен начальником Закаспийской области [197], ищет энергичных сотрудников, и советовал этим случаем воспользоваться: ехать в Азию, указывая, что «будущее России в Азии».

Я решил принять совет брата.

Это решение вызвало далеко идущие последствия, наложившие отпечаток на всю мою жизнь и творчество. Так я из «пешехода» превратился во «всадника»…

Однако отъезд в Среднюю Азию осуществился лишь спустя полтора года после возвращения из Англии. Суботич задержался на Дальнем Востоке, а затем уехал в продолжительный отпуск за границу.

Вернувшись в Россию, я продолжал «скитания» по ней и подготовил к изданию свою первую книжку [198].

Наконец, узнав из газет, что Суботич перед отъездом в Асхабад [199], к новому месту службы, находится в Петербурге, осенью 1901 года я приехал туда из Ревеля, где жил у своих родителей, но генерала уже не застал.

Меня приветливо приняла генеральша, носившая величественное имя Олимпия Ивановна [200]и обладавшая не менее величественной внешностью. Генеральша сказала, что «они с мужем оба любят Дмитрия Янчевецкого, проделавшего вместе с генералом трудный поход через Маньчжурию, и с удовольствием будут иметь своим сотрудником его брата».

После этого разговора состоялся обмен телеграммами с Суботичем, и тот подтвердил свое согласие на мой приезд в Асхабад.

Еще несколько недель я пробыл в Ревеле, пока наконец получил официальное извещение о своем назначении и «прогонные» на путь следования к месту службы.

На эти деньги я заказал себе форму чиновника канцелярии начальника области и для большей парадности купил в антикварном магазине великолепную шпагу в лакированных ножнах, как мне казалось, украшавшую некоего придворного кавалера эпохи Елизаветы Петровны и побывавшую не на одной дуэли.

На этот раз мои родители были довольны: это все-таки была «служба», а не «бродяжничество», хотя по тем временам где-то «очень далеко» и опасная, в стране «песков и отрубленных голов», как назвал Среднюю Азию один путешественник в своей весьма популярной тогда книге [201].

Вскоре, полный радужных надежд, с легким багажом, фотографическим аппаратом и ящиком масляных красок, я выехал в Азию скорым поездом Петербург — Баку.

Подъезжая к Кавказским горам, я, конечно, воображал себя Печориным, ждал необычайных переживаний и приключений и ощутил первые волнующие минуты, увидев далекие синие ущелья и горцев в черкесках и бурках.

Из Петербурга я выехал в конце декабря 1901 года, в лютый мороз, — в тот год была очень суровая, снежная зима, а в Баку было удивительно тепло. Сияло яркое солнце, сильный ветер выплескивал высокие, пенистые волны на песчаный берег, у которого в ожидании пассажиров дымил пароход.

Пароходная линия Баку — Красноводск была очень оживленным путем, и по нему в обоих направлениях двигались суда «Восточного пароходства», «Общества «Кавказ и Меркурий»» и других судовладельцев, занятых перевалкой грузов и перевозкой пассажиров, следующих из Средней Азии на Кавказ, в Россию, и обратно.

Не задерживаясь в Баку, я пересек Каспийское море и на другой день, ранним утром, впервые увидел приближающиеся берега Средней Азии.

Меня поразили необычайно нежные тона песчаных отмелей, пологих гор и моря — светло-розовые и бирюзовые. Близ скалистого берега плыли узкие, длинные, черные рыбачьи лодки, под ромбическими парусами, вовсе не похожие на рыбачьи суда, какие привык я видеть на Балтийском море и у берегов Англии.

Пароход причалил в Красноводске [202], бывшем тогда совсем небольшим поселением с немногими крохотными домами, в которых жили русские военные и чиновники, а также торговцы — персы и армяне.

У лавок стояли, держа в поводу коней, рослые кочевые туркмены в красных полосатых халатах и очень высоких мохнатых папахах, чей бараний мех свисал на глаза. Здесь же были кочевые киргизы, приехавшие за товарами в город на верблюдах с полуострова Мангышлак.

Поезд узкоколейной железной дороги (его вагоны были выкрашены в белый цвет, чтобы отражать солнечные лучи и не перекаляться) медленно повез меня к Асхабаду, мимо очень невысоких гор, называвшихся Большие Балханы.

Стоя на площадке вагона, я то смотрел на лиловые тени гор, то не мог оторвать взгляда от разворачивавшейся с другой стороны поезда бескрайней панорамы желтых барханов пустыни Каракум.

Железная дорога была проложена до Ташкента, хотя переправлялись через Амударью у Чарджуя (Чарджоу) долгое время по деревянному временному мосту, поставленному на деревянных быках [203].