Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

поспешно вышел.

Алексеев взял себя в руки. Сколько раз во время этой войны приходилось ему стоять перед грозными событиями и принимать ответственные решения. Он еще раз пробежал ленту, отметил ударные места и, взяв бумагу, мелким бисерным почерком начал чернить телеграмму главнокомандующим фронтами. По мере того как писал, он незаметно для себя, почти автоматически, бессознательно, перешел на путь измены своему Царю. О присяге совсем забыл. Может быть, в глазах его этот акт уже не имел иного значения, кроме ритуально символического. Никаких укоров совести он не чувствовал; никакие тайные голоса ничего не говорили его сердцу. Не слышало духовное ухо похоронного набата, не видели его духовные очи, что собственными руками он роет могилу русскому трону и заколачивает гвозди в гроб.

«Ныне наступила одна из страшных революций; сдерживать народные страсти трудно; войска деморализованы; Председателю Государственной думы хотя и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно… Династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжить до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок»…

Поставив подпись под телеграммой, Алексеев снова перечитал ее. Ему, очевидно, показалось, что точки над «и» поставлены нетвердо, и он добавил внизу:

«Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху. 2 Марта 1917 года, 10 час. 15 м. 1872. Алексеев».

Телеграмма предопределила ход дальнейших событий, судьбу Императора и судьбу России. Алексеев беспомощно признал победу революции и покорно сдался без всяких условий, питая в сердце надежду «ценой дорогих уступок» спасти от разложения армию. Он шел на поводу у Родзянки и под давлением «высокой политики», которую очень плохо понимал, духовно раздвоил в себе то, что было дотоле слитным, монолитным и исторически единым целым: Царя и Россию. Он думал, что, жертвуя одним, удастся спасти другое. Это была его жестокая ошибка. Трудно было надеяться, что, если вынуть краеугольный основной камень, на котором держалось здание, — оно не рухнет и не последует за сим новая, дикая, кровавая пугачевщина. Став на путь соглашательства, покорности и лояльности, Алексеев формально стал изменником в отношении своего Царя. И на этот путь измены он звал главнокомандующих фронтами, ища у них поддержки. Несомненно, будь на месте его другой генерал, более молодой, с более твердыми взглядами, более преданный Царю и менее обращающий внимания на демократические глаголы и вопли, он поступил бы иначе и уж во всяком случае померился бы силами с врагами Отечества. Увы, Россия была во власти рока.

* * *

…Он слышит, незримые струны звучат

И странные ясно слова говорят…

«Молчите, проклятые струны!»

В 10 часов 15 минут генерал Рузский вошел в царский вагон для доклада. Для доклада ли только?.. Он шел без свиты; только один адъютант шествовал сзади и, кажется, намеренно отставал. (Крупное лицо его было сумрачно и чем-то недовольно.) Рузский провел бессонную ночь, но был бодрее, не горбился, как накануне, как будто распрямился; на плечах у него была накинутая шинель с генеральской красной подкладкой, на голове фуражка, надвинутая на лоб, китель с аксельбантами перетягивал широкий кожаный военный ремень. Торчком поднимая руку к козырьку, он небрежно отвечал на отдание чести. Из окон вагона столовой на него с любопытством и неприязнью смотрели некоторые чины свиты. Солнце, поднимаясь, ярко сияло; небо было глубокое, синее, чистое; ветра не было; веселие и радость были разлиты в природе. Воробьи, сидевшие на ветвях деревьев, шумно и весело чирикали — может быть, разговаривали о своих житейских делах. У синего царского вагона стояли на часах красивые, статные казаки-конвойцы.

Рузский вошел в кабинет спокойно; по крайней мере, он хотел таким казаться. Вспоминая после об этих минутах, он сказал генералу Вильчковскому: «Я вошел к Царю, стиснув зубы». Для человека далеко не поэтической натуры это выражение было не символикой, а сущей правдой. Под внешней суровой твердостью он желал скрыть страшное внутреннее волнение. Он отлично понимал, что игра зашла слишком далеко; она могла окончиться внезапно и для него самого трагически: вошел главнокомандующим, а выйти мог лишенным всех должностей и званий. На душе было неспокойно и по другой причине. Разговор с Родзянкой зародил в нем сомнение и тревогу. Лезли в голову упорно и настойчиво назойливые вопросы: «Не играет ли он в руку врагов — внешних и внутренних, — понуждая Царя к принесению жертвы? Не будет ли риск отречение еще большим риском для России? Не оборвется ли тонкая ниточка родзянковских надежд и не полетит ли все в пропасть? Можно ли доверять самому Родзянко и так ли уж велика его государственная мудрость? Не врет ли Родзянко, умышленно сгущая краски и пугая отчаянным положением? Не впал ли он в состояние паникерства и не потерял ли он голову и сердце от избытка трусости? Не оправдаются ли слова Государя: „Вы плохо знаете наших общественных деятелей; они погубят Россию“?» На все эти вопросы у Рузского не было ответов. Однако и повернуть назад он был не в состоянии. Доклад Царю он начал словами:

— Ваше Величество. С вашего соизволения я имел беседу с председателем Государственной думы Родзянко. Разговор закончился только в 7 часов 30 минут утра. На ваше благоусмотрение представляю ленту этого разговора.

Он положил перед Государем большую катушку бумаги желтовато-серого цвета. Государь посмотрел на ленту с некоторым удивлением и, не прикасаясь к ней, сказал с обычной деликатной мягкостью и доброжелательством:

— Вы, вероятно, не спали всю ночь? Я очень вас жалею. То, что происходит ныне в Петрограде — преступно и позорно. Но я убежден, что русский народ в этом неповинен. Это только кучка изменников и подонки столицы учиняют бунт. Пожалуйста, прочтите, что тут написано.

Чтение