Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк - Гарднер Дозуа

— Мы используем клонированные и модифицированные клеточные штаммы, — рассказывает он. — Благодаря нашей компьютерной модели мы знаем, как вы должны выглядеть, и слой за слоем будем выстраивать основу. Это такая трехмерная конструкция, сооруженная из тончайших слоев целого комплекса полимеров, подверженных действию микроорганизмов, — в них вводятся соответствующие энзимы и гормоны, которые запускают в действие рост клеток. По мере роста клеток полимерная основа будет растворяться. Мы уже занимаемся подобными вещами — в большой чашке Петри выращиваем кожу для пересадки… ну, вы знаете об этом. Но в трехмерной основе, созданной непосредственно на месте, клетки приспосабливаются, образуя нужный тип тканей, и формируют само лицо. Никакой операции. Никакой пересадки. Ваше лицо просто… вырастает само.

Я слышу страсть в его голосе, и мне становится легче. Оцепенение, как лед, сковавшее меня, дает трещину. Он действительно верит в то, что все так и будет. Словно это предопределено свыше, и у него нет никаких сомнений.

Он обращает на меня свой взор, и на этот раз в его глазах я не вижу своего нынешнего лица. Вижу в них то лицо, с голографии. И вера его горяча, как летнее солнце.

— Увидимся завтра, — говорит он мне. — И мы начнем.

Я ухожу. Чуть ли не бегом. Прямиком наружу, на бетонный тротуар и сразу налево. Трогаюсь с места. Иду, а вокруг меня сплошной бетон, что здания, что люди — все сливается в единую массу, и я толком ничего не различаю. Даже если бы кто-то сейчас стал смотреть мне в лицо — я не заметил бы. Но немного погодя город снова приобретает свои прежние очертания. Новые и старые, роскошные и убогие — здания громоздятся друг на друга, а какая-то женщина с причудливыми косичками оборачивается на меня в страшном изумлении и чуть не сваливается с обочины. Я вдруг понимаю, где нахожусь, спешу в метро и еду к себе в каморку. Думаю о том, как загружу какую-нибудь книжку — новую, написанную кем-нибудь из арабских писателей, ну, вы знаете, эти неистовые ребята, которые выросли в зоне вечно продолжающейся войны. Они знают нечто такое, чего мне, надеюсь, не доведется узнать, и они не пользуются популярностью, потому что, как правило, не любят никого, кроме арабов, но иногда, знаете ли, вся их злость и ненависть вызывают во мне зависть. Им есть кого ненавидеть.

А у меня есть только эта катастрофа, неизвестно как случившаяся. Мама с сыном, бензобак, охваченный огнем… Божья воля? Если бы я верил в Бога, я ненавидел бы его. Или ее. И почему я думаю об этом сегодня?

Потому что мне страшно. Не знаю почему. Ведь то, что я сказал доку, — правда, что мне терять? Но у меня такое чувство, будто я стою над пропастью, и если спрыгнуть вниз — назад уже пути не будет. В итоге книгу я так и не загружаю. Сегодня, оказывается, вечер в Группе Взаимопомощи. Напоминание об этом неожиданно вспыхивает на моем дисплее. Раз в неделю я должен там отметиться, чтобы сохранить за собой инвалидность. Подтвердить, что я по-прежнему учусь жить со своим лицом. Что у меня и в мыслях нет — расстреливать туристов на Таймс-сквер. Надо идти. И я иду.

* * *

Это затягивает, почти как наркотик. Мы садимся в круг на дешевые пластиковые стулья. Некоторые из нас встают со своих мест, чтобы рассказать обо всем плохом, что случилось за неделю, — пожаловаться на грубых официанток в закусочной, на вредных родственников со стороны мужа или жены, на нелюбящих любовников, а мы все громко выражаем сочувствие. Это и есть главное, что так привлекает присутствующих, — проявить эмоции, вызвать ответную реакцию, как если бы все поклонялись божеству уродства, и держу пари — это достойно премии «Оскар». Что же касается остальных… мы просто здесь отсиживаемся. Но есть одна малышка, которая мне действительно нравится. Котенок. Так она себя называет. Ей около четырнадцати лет, она пострадала при взрыве бомбы с зажигательной смесью во время одной из бандитских разборок — выглядит, конечно, не так ужасно, как я, но не забудьте, она же девчонка, а им, должно быть, намного тяжелей. И потом — она помнит себя красивой.

А я нет. Не помнил. До сегодняшнего дня.

Мы говорим друг другу «привет». У нее фиалковые глаза, и она каждый раз говорит, что беспокоится обо мне, и иногда я ей верю.

Потом я иду домой и проверяю, не объявилась ли Дэйтарк. Ее самой нет, но экран полон розовых лепестков — они усыпали растоптанные растения с колючками. Что бы это значило? Спросите у нее.

* * *

Я появляюсь в больнице, и мой ключ опять срабатывает. На сей раз стрелочка оранжевая, и она приводит меня к стойке, за которой находится коренастый тип североафриканского происхождения, он спешно отводит меня в уединенную приемную с одним стулом и кушеткой. Спустя минут десять появляется парень в голубом халате, на меня не глядит, но зато так старательно улыбается, что я беспокоюсь за мышцы его рта — как бы не потянул. Он торопится провести меня по лабиринту коридоров, через двери, которые грозно распахиваются в воздушные шлюзы, где с потолка льется мягкий лиловатый свет ультрафиолета, убивающий микробы. Оставляет меня в кабинке со стенами из пластика, вручает обычную для таких заведений личную карточку пациента и велит раздеваться. Заходит медицинская сестра — тоже не смотрит на меня, но, по крайней мере, не улыбается. Она хлопает по внутренней стороне руки, вводит жидкость из шприца и говорит, что нужно немного потерпеть. Это очень сильное успокоительное. Оно начинает действовать уже через тридцать секунд после ее ухода. Затем в поле моего зрения возникает узкая тележка, ребята в зеленом, которые, как и медсестра, избегают смотреть в мою сторону, и вот они уже минут пять как толкают тележку, а потолочные плитки все плывут и плывут над моей головой. Мне кажется, я не дождусь, когда меня подключат к наркозному аппарату.

А дождаться хочется.

* * *

Я вглядываюсь во что-то белое, кто-то стонет, и я чувствую, как чья-то рука вытирает мне рот чем-то грубым и шершавым, как течет моя слюна, и понимаю — смутно так, — что слышу собственный стон, вот только никак не могу заставить самого себя перестать стонать.

* * *

Медленно я просыпаюсь, цепляясь за совершенно удивительный сон, где огромные поля усеяны цветами, я гуляю среди них, и мне просто… хорошо. Это длинный сон. Слишком длинный, думается мне сквозь туман. Я болтал с Дэйтарк, но не помню, о чем она говорила. Ей нравятся цветы. Скоро пора идти на работу. Надеюсь, я еще не опоздал… Хочу почесать нос, но рука не слушается.

Я пробуждаюсь к действительности, адреналин бросается в кровь — я не могу шевельнуться, глаза слепит белый свет, где же я, черт бы меня побрал? И тут слышу торопливые шаги, белый свет оказывается потолком, и я вспоминаю, где нахожусь.

В больнице. Стянутый ремнями. Весь в трубках. Лицо перебинтовано. Все знакомо до боли, будь оно неладно.

Медсестра, или сиделка, или как там ее, лепечет мне что-то, но я не слушаю. Просто жду. Ничего другого не остается — только ждать.

* * *

Я все еще в полузабытьи, когда входит док, и почти сразу же он говорит что-то резкое медсестре у двери, а потом склоняется надо мной, и я вижу его лицо. Снова чья-то рука тянет меня за кишки, док улыбается, и глаза его блестят.

Получилось.

— Идешь на поправку — это чудесно.

Он делает шаг в сторону, пропуская двух сестер в зеленых халатах, в масках и перчатках, которые суетятся вокруг меня, отключают капельницы, убирают катетер — занимаются тем, чем и должны заниматься. Наконец одна из них протягивает руку к моему лицу, и я весь сжимаюсь, потому что все еще помню, как было больно давным-давно, когда меняли повязки и ни одно лекарство не могло унять эту боль.

Но сейчас боли нет, в самом деле, может, покалывает чуть-чуть, и повязок на лице нет, а чувствуется что-то вроде проволочной маски в форме лица. Ледяной воздух холодит кожу, и это приятно. Мне кажется — молекулы воздуха стучатся в нее.

— Можно посмотреть? — Слова звучат хрипло, горло жестоко саднит — должно быть, из-за трубки, которую мне вставляли.

Док отвечает не сразу.

— Мы еще не закончили, — медленно произносит он. — Тебе следует понять: процесс роста многих и многих слоев тканей не происходит за считаные часы. Мы сделали перерыв, чтобы позволить новым клеткам стабилизироваться и дать тебе немного времени для восстановления мышечного тонуса перед завершающей стадией. Сейчас на тебе слой эпидермиса, но он — временный. Нам еще многое предстоит сделать.

Одна из медсестер подносит к моим губам соломинку, я невольно начинаю тянуть через нее, и вкус бутылочного яблочного сока во рту воскрешает воспоминания о том, как меня лечили в самый первый раз, но сок сладкий и успокаивает саднящее горло.

— Я хочу увидеть, — выдавливаю из себя, закончив пить, и приподнимаюсь, чтобы сесть.