Без остановки. Автобиография - Пол Боулз

«Умер», — говорили нам, ухмыляясь. Ахмеду очень не понравились выражения их лиц, и он решил, что моряка могли убить сами члены команды.

Интересная особенность Кочина — тут живёт достаточно крупная еврейская диаспора. В Эрнакуламе, в прибрежной части города Кочин их больше всего, где-то приблизительно шесть тысяч душ. Евреев невозможно отличить от тамилов, среди которых они живут. Мы встретили одного еврея в порту, у него был журнал Zion, и он предложил показать нам синагоги. Идя по улицам еврейского квартала, Ахмед сказал нашему красноречивому рассказчику: «Ты не настоящий еврей», на что тот негодующе воскликнул: «Наоборот! Только мы — настоящие евреи. Прямые потомки царя Соломона». Я не стал переводить эти слова Ахмеду. Царь Соломон считается у мусульман одним из святых, и евреям не пристало заявлять, что он принадлежит только им.

Местные синагоги были скромными сооружениями, полы и стены в них были покрыты старой голландской плиткой. Вместо свитка Торы у них был текст, вырезанный на тонких медных пластинах, которые переворачивали, как страницы. Теория Ахмеда о евреях на побережье Малабара, высказанная мне позднее, заключалась в том, что местные были настолько невежественны, что представляли себе иудаизм как шаг на ступеньку выше индуизма и приняли его, чтобы улучшить своё социальное положение[493].

В Кочине я прочитал о беспорядках в Танжере и что золото страны вывезли в Монтевидео. Стало ясно, что всё это являлось смертельным ударом по тому беззаботному Танжеру, который я знал. Среди заметок в прессе о романе «Пусть льёт» была рецензия в New York Times Book Review, теперь на всю передовицу, хотя критик одобрял книгу с долей сомнения. Мне пришла в голову мысль, что из-за беспорядков мой роман превратился из книги о современной жизни в документ об ушедшей эпохе, но это оказалось не так. Даже сейчас, двадцать лет спустя, представление о Танжере не так сильно изменилось. Люди всё ещё приезжают сюда, ожидая почувствовать былую атмосферу избытка и расточительности, которая присутствовала здесь в 1940-х годах, и иногда даже утверждают, что нашли её.

Когда Джейн уехала в Нью-Йорк, она взяла с собой все самые крупные рисунки Ахмеда. Бетти Парсонс планировала выставку в своей галерее на Пятьдесят седьмой улице, но потом я получил от неё письмо. К сожалению, я начал читать его Ахмеду, переводя на арабский ещё до того, как понял его содержание. Потом прервать перевод было слишком поздно. Короче говоря, французский художник по имени Жан Дюбюффе[494] наведался в галерею, Бетти отвела его в заднюю комнату и показала ему картины Ахмеда. Месье Дюбюффе (который к тому времени уже был известным художником и одно время преподавал основы изобразительного искусства марокканским детям) сказал Бетти, что её ввели в заблуждение. По словам Дюбюффе, картины были написаны не марокканцем, а европейским художником, скрывающим свою личность за вымышленным именем. Бетти, которая питала большое уважение к Дюбюффе как к художнику, стало досадно. Она была в тяжких раздумьях и писала мне для выяснения всех обстоятельств. В то время между французами и марокканцами не наблюдалось особой любви, а франкофобия Ахмеда была совершенно очевидной. Он хотел немедленно вылететь в Нью-Йорк, чтобы подать в суд на Дюбюффе. Он говорил, что во время судебного разбирательства будет рисовать на глазах у всех, чтобы не было никаких сомнений, кто написал эти картины. В конце концов, мы решили написать Бетти письмо, которое станет частью выставки. После долгих пререканий Ахмед написал длинную антифранцузскую тираду, которую я отправил Бетти срочной авиапочтой из почтового отделения на острове Веллингтон.

По рекам мы проплыли на лодке до Аллеппи и Тируванантапурам, а затем побывали в городе Мадурай. Мне было приятно снова увидеть храм. После того, как мы исколесили Индию вдоль и поперёк, проехав несколько тысяч километров, нас неожиданно арестовали и бросили в «фильтрационный» цейлонский лагерь, расположенный в индийском городе Мандапам. Это было как ушат холодной воды, оказаться запертым в лагере с двадцатью тысячами других людей, многие из которых томились там в течение нескольких лет, не имея ни малейшего представления о своей дальнейшей судьбе. Неопределённость продолжалась всего сорок восемь часов, после чего нас отпустили. Мы продолжили путь в Дханушкоди, где сели на корабль, отплывающий на Цейлон. Когда оглядываешься назад, часы, проведённые в лагере, вообще выпадают из времени, как грубый и нестираемый отдельный кусок памяти.

Мистер и миссис Триммер уехали из Мальдении и отправились на юг, в местечко под названием Гинтота, где нас и ожидали. Нам надо было две недели каждый день ходить проверяться у врача на холеру, и я подумал, что лучше переехать туда, где эти визиты отнимали максимально мало времени. Мы выбрали город Анурадхапура. От отеля до кабинета врача нужно было пройти всего пять минут под тенью гигантских деревьев.

У Триммеров в Гинтоте было очень красивое бунгало. Мы оставались на неделю, путешествовали две и возвращались ещё на неделю. Мы посетили бесчисленное количество буддийских и индуистских храмов, и я ждал у мечетей, пока Ахмед молился. В вихаре[495] храма Хиккадува мы встретили человека, который рассказал нам о Додандува — поросшем густым лесом острове в лагуне, где восемь буддийских монахов создали святилище. Каждый день с чашами для подаяния они отправлялись на лодке в деревни, и приносили обратно рис, фрукты и овощи — и никогда деньги (им нельзя было деньги брать в руки). Мы решили посетить это место и добрались до острова на моторной лодке. Высадившись на тенистый берег, мы попросили лодочников возвратиться через два часа. Они отчалили, сказав напоследок: «Берегитесь кобр!» Тропинка, по которой мы шли, была широкой и чисто выметенной, так что ни одна кобра не смогла бы остаться незамеченной. Вскоре мы вышли на монаха в жёлтом одеянии, сгребающего листья, и он повёл нас на экскурсию по острову, сказав, что нам лучше идти с ним: змеи узнают монахов и никогда ни на кого не нападали, когда монахи рядом.

Я отправился в Велигама. План был очевиден: перебраться на маленький остров Тапробана. Фотографии из альбома Дэвида Херберта всё ещё были свежи в моей памяти. Свирепого вида мужчина со ртом, превратившимся в кроваво-красную рану от бетеля[496], встретил меня у ворот в конце причала и, пробормотав несколько неразборчивых фраз и положив в карман две рупии, отпер ворота. Восьмиугольный дом стоял на возвышении в центре этого миниатюрного рая. Вокруг домика был сад, дальше — лес и, наконец, волны прилива с Индийского океана. Хозяин дома по имени Джинадаса, заводчик скаковых лошадей,