Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

оставался взаперти в своем доме.

Теперь мне приходилось подолгу скучать в обществе настоящих скотов. Они воображали себя бессмертными, но не были ими, с радостью бросаясь в драку, одурманенные иллюзией превосходства, убежденные в том, что выйдут из нее победителями, а потому между двумя мордобоями успевали побиться на кулаках и обменяться зуботычинами. Рядом с этими вояками я чувствовал себя чужим. Они пили, гуляли, сквернословили, харкали, бахвалились, совокуплялись, поносили друг друга, а потом все это затухало в крике ужаса посреди поля брани. Грубость этих солдафонов так контрастировала с изысканной речью моего сына Хама, с его тонкими рассуждениями, что эти мужланы дарили мне забвение. Прежде я выхаживал, а теперь ранил! Прежде исцелял, а теперь убивал! Я некогда спас свой народ, а теперь бросался в гущу безымянного отряда, просто солдат среди солдат, ни на мгновение не задумываясь о том, за что я сражаюсь… Да и я ли это был? Нет. За что я наказывал себя? Я пытался уничтожить изначального Ноама, того Ноама, который старался быть добрым, любящим, ответственным и который добился лишь того, чтобы жестоко страдать. Я покинул поле скорби. Лучше было стать ее причиной, чем переносить ее.

Я проявил себя превосходным наемником. Равнодушный к ударам, быстро залечивающий рубцы и ушибы, я представлял собой идеального воина. Пустившись в беспорядочное бегство, я выгнал смерть из ее норы и бежал перед опасным зверем, надеясь, что он схватит меня.

Увы, я двигался быстрее, чем она… Я убивал, но не был убит. Никогда.

Я мрачнел. Что-то исчезло. Те, кого я любил: Нура Мама, Барак, Хам, Тибор, – но еще что-то важное, неосязаемое – естественное волшебство.

Появлялись подпорки и загоны. Поразительно! Люди указывали растениям, как они должны расти, а животным – где им жить. Подпорки и загоны! Революция… Земля становилась сельскохозяйственными угодьями, животные – продуктами питания. Леса и луга были уничтожены: первые сожжены, чтобы уступить место полям, вторые огорожены, чтобы служить пастбищами. Крестьяне с мозолистыми руками гнули спины, склонившись над перегноем, чтобы распахать его, освободить от камней, измельчить, размягчить, разрыхлить, размотыжить, проборонить, засеять. Они больше не почитали почву – они ее использовали. Перепуганные животные бежали от пламени костров и пытались существовать подальше от людей, хотя прежде жили с ними. На этом их пытка не заканчивалась: люди создали две породы животных – домашние и дикие. Сопротивляющиеся одомашниванию дикие были обречены на исход, а затем стали скрываться, тогда как покорных, тех, кто по несчастью проявил немного кротости и готовности жить при людях, ждала еще более печальная участь. Определив тех, кто соглашался кормиться и плодиться в рабстве, фермеры запирали их окончательно, а строптивых убивали. Если Природа позволяет выжить только сильным и боевитым, то фермеры практиковали обратный отбор. Я отмечал это всякий раз, когда проходил мимо стад в загонах: те козы, муфлоны, крупный рогатый скот никогда не имели ни стати, ни крепости своих диких сородичей.

Пейзаж изменялся. Естественно: он сменил автора. Прежде его создавала Природа; теперь же за это взялся человек. Наше побережье, возникшее в результате тысячелетних трудов разных стихий, включая потоп, начинало покрываться дорогами, лугами, палом, плантациями, оградами, искусственно высаженными лесами, деревнями и портами. Пшеница, ячмень, дома… Пшеница, ячмень, изгороди. Пшеница, ячмень, амбары. Пшеница, ячмень, стойла. Пшеница, ячмень, дома… Природа изобретает с богатой фантазией, используя беспредельное воображение, – человек выжигает, разбивает на квадраты, упрощает.

Когда в небо поднимались столбы дыма, по моему телу пробегала дрожь: мои современники не просто выжигали кусок земли, они уничтожали привычный способ жить на ней. Отныне Природа принадлежала человеку, который не только присваивал ее территории, но и в соответствии со своими нуждами присваивал виды – растительные или животные.

В древние времена мы кормились охотой, рыбалкой и собирательством. На том же основании, что растения и животные, мы присутствовали в Природе как гости, без привилегий, испытывая серьезные затруднения – чересчур медленный рост, слишком долгая зависимость от старших, никакого физического превосходства, отсутствие меха или чешуи. Живя среди живого, мы оставались случайными гостями. И теперь это равенство было нарушено. Отныне человек считал себя выше Природы, которую он преобразовывал. Отныне было два мира: природный и человеческий. И второй бесстыдно захватывал первый[44].

Будучи человеком Озера, я прошел через Природу без границ, ту, где смешивались материя и дух. Былинка, орешник, заяц, речка, камень, облако, ветер были одушевленными, они обладали желаниями и чувствами. Я мог общаться с ними через наблюдение, размышление, мечту, сны, пение, танец, наркотическое вещество или в состоянии транса. Между нами не возникало никакой непроницаемой стены. Так нет – люди ее возвели. В своем желании властвовать над предметами, телами и явлениями люди не признавали за ними способности мыслить, оставляли ее лишь за собой. Они завоевывали космос, опустошая его. Я жил в единении с Природой; они разлучили меня с ней. Смирение исчезло, гармония тоже. Мой рай был потерян[45].

И тогда я решил покончить с этим и пошел на крайнюю меру.

Среднего роста, слегка сутулый, с толстым загривком, Керк обладал такими здоровенными конечностями, что всегда казалось, будто одежда тесна ему в ногах и руках. На его выпяченной груди всегда болталось множество амулетов из костей, зубов и бронзы, они сообщали о его появлении позвякиванием и являли собой выставку его славы и суеверий. Керка слышали, даже когда он молчал, что было, впрочем, явлением нечастым, потому что он непрестанно орал своим резким гортанным голосом. Но Керка можно было бы охарактеризовать и такими двумя деталями: пот и шейные вены. Когда у него из-под мышек и по ляжкам текло, с его слипшихся волос, от испещренного морщинами лба, от крыльев приплюснутого носа, покрывая обветренную и жирную кожу его лица, сочился какой-то влажный пар. Я никогда не видел Керка сухим.

Обильное потоотделение свидетельствовало о его крайнем возбуждении, неистовом стремлении к действию и о его тревоге, вызванной службой непредсказуемому тирану. А шейные вены, рельефные, фиолетовые, напряженные, трепещущие и извилистые, свидетельствовали о его искавшей выхода бешеной энергии.

С первых шагов я угодил Керку, выказав себя грозным воином. Он оценил меня. Я заслужил его доверие, и, когда представился случай, он передал мне некоторые подзадачи командования. Целиком преданный Зебоиму, он пожертвовал семейной жизнью. Не имея жены и детей, он грезил о жене и детях Зебоима и говорил о них с волнением, словно речь шла о его близких. У Зебоима было три сына и три дочери, уже взрослых; овдовев, он сочетался браком со второй супругой, роскошной женщиной.