Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

— Нет, — снова угадала она мою мысль, а может, прочитала ее, кто знает. — Свежий он должен быть. Выбирай из кого поближе. — И легкий, еле заметный кивок в сторону.

Я машинально повернул голову, а там мои гвардейцы. Не иначе как пророчица постаралась, вон как крепко спят. Как убитые… Убитые… Погоди-погоди, это она на что же намекает, карга старая?! Выходит, я должен кого-то из них… Да она в своем уме?!

Я даже задохнулся от негодования, но не успел и рта открыть, как Ленно вновь чуть раньше с ответом успела:

— Как хочешь. Жаль мне тебя, но неволить не собираюсь. Тогда обратно почивать отправляйся.

Ох, если бы речь шла обо мне одном! Тогда конечно. А Ксюша?!

— Погоди, — хрипло выдавил я. — Дай немного подумать.

— Думай, но поторопись. Один дробный часовец у тебя остался, иначе не поспеть мне.

Я решительно встал и, сделав пару шагов, остановился. Взгляд лихорадочно заметался по спящим лицам, торопливо перескакивая с одного на другое. Кого же, кого? Одинец? Зольник? Братья Родька и Редька? И тут же вспыхнуло воспоминание, как я с ними дрался плечом к плечу на волжском берегу, а потом на струге. Значит, нет. Тогда кто? Кочеток? Зимник? Курнос? И Москва всплыла. Нас шестеро, шляхтичей пятнадцать. И ведь ни один не сбежал. Дрались до последнего, пока не свалились от ран на бревенчатую мостовую.

— Не мешкай, ночь кончается, — раздалось в ушах. — Пять часец осталось.

Вот он, выбор, что мне приснился. Теперь ясно, отчего я до крови прикусил губу, пытаясь улизнуть от него. Я бы и сейчас тяпнул себя не раздумывая, но был уверен — не поможет. Кусай не кусай, все равно.

— Три часец, — услышал я монотонный, равнодушный голос.

Я угрюмо засопел, наливаясь злостью, и решительно повернулся к пророчице.

— Ну вот что. Мне на твои пророчества…

Я смачно сплюнул под ноги, почти угодив в какого-то крупного жука, ползущего по траве. Злость требовала хоть какого-нибудь выхода, и носок моего сапога опустился на него. Под ногой хрустнуло. Я шагнул в сторону, нагнулся, подняв маленькую черную лепешку, оставшуюся от раздавленного насекомого, и протянул Ленно, иронично заявив:

— На, заполучи. Иного покойника в наличии, извини, не имею.

Та послушно кивнула, протянув руку, но заметила:

— Жаль, маловат. Человеческий был бы лучше. Надежнее. А с этим как выйдет — не ведаю. Разве что… Ладно, попробую.

Я непонимающе уставился на нее. Выходит, любой подошел бы. Но тогда почему она кивала в сторону гвардейцев? Или это я ее неверно понял? Припомнил ее слова, и аж затрясло от возмущения. Старуха ж мне и впрямь не сказала, что труп непременно должен быть человеческим. Блин, а уточнить, что любая живность сгодится, нельзя?! Обязательно нервы трепать?!

— Нельзя, — откликнулась Ленно. — Ты сам должен был догадаться. Пока же ты, князь, умен, но не мудр, а одного ума тебе теперь маловато. Приучайся не как все мыслить, инако не то и мои труды напрасными окажутся.

Дальнейшее помню смутно, действительно как во сне. Из тех странных гортанно-тягучих слов, произносимых пророчицей, взывающей к кому-то неведомому, мне не запомнилось ни одного. Да, признаться, и не было желания их запоминать — недобрым от них веяло. Мне даже не по себе стало.

Помнится, ключница моя как-то рассказывала, что многие слова свой цвет имеют. Которые к благодарности относятся — нежно-розовые, к любви и дружбе — ярко-алые, к мудрости — глубокой синевой отдают, а бранные — темно-серые, цвета грязи. Эти были сплошь черными. Ну разве совсем немного отдавали багровым, в точности как запекшаяся кровь. Хотя удивляться нечему — на чем наговаривают, такой и цвет.

А потом Ленно меня и вовсе к моему ложу отправила. Мол, нечего тут глядеть. Я лег, на небо глянул, а там… Час от часу не легче. Такого стремительного кружения звезд во сне точно не было. А та, что в центре, неподвижная, на глазах разгорается. И не только разгорается, а еще и в размерах увеличивается, словно раздувается от злости на меня. Вот она уже с горошину, теперь с вишенку…

«Да нет, — осенило меня. — Это она разбухает от моей крови. Ну точно, вон со сливу размером, а то и с яблоко…»

И вдруг шарахнуло. Беззвучно, но вспышка была ослепительная. Увы, зажмурился я с опозданием.

— Все, князь, — раздался в моих ушах голос Ленно. — А теперь прощай.

— Погоди, — встрепенулся я, но глаза открыть не мог. Жгло в них, словно песку сыпанули. — Ты куда? А договорить, пояснить? Про знак этот, к примеру, как он хоть выглядит? Да и об остальном. Чего мне теперь делать-то?

— Я тебе уже все обсказала, и больше поведать нечего. Стерегись, и крепко стерегись, ибо отныне тебе по кромке ходить, а она остра, словно лезвие меча. Потому про ноги, в кровь изрезанные, не помышляй — о жизни своей думай, как ее сохранить. Один неверный шаг, и… Да не робей, коль твои думы и далее от всех прочих отличку иметь станут. Пусть иные сказывают, что так доселе никто не делал, — ты их не слушай. А знак… Когда его увидишь, сам поймешь, не ошибешься. — Голос явно удалялся, становясь тише и неразборчивее.

— Да погоди ты! — отчаянно заорал я, пытаясь подняться и пускай на ощупь, с зажмуренными глазами, но найти ее, ухватить, удержать, ибо мне кровь из носу требовалось добиться от нее ответов поконкретнее, но не тут-то было. Как и в том сне, на меня нахлынуло оцепенение, руки-ноги слушаться отказывались, став каменно-бесчувственными.

«Ладно, — решил я. — Сейчас чуть передохну и попытаюсь еще разок».

Передохнул. Рванулся. Сил хватило, чтобы перевернуться на бок. Очень хорошо. А теперь опереться на непослушную руку и открыть глаза, боль в которых вроде бы прошла. Открыл. Но…

— Проснулся, княже?

Я уставился на ноги Дубца, обутые в сапоги.

— Проснулся, — ответил я сапогам.

— Ночь-то какая холодная выдалась, — беззаботно продолжал стременной.

— Холодная, — тупо согласился я, продолжая лихорадочно размышлять, что произошло минувшей ночью и произошло ли вообще что-то. Может, это вновь был сон? Вообще-то похоже на то. Я понимаю, даже в двадцать первом веке есть в мире многое из необъяснимого, но чтоб какая-то пророчица могла рулить звездами — перебор. Она что же, в силах ускорить вращение планеты? Бред! Значит, сон? Скорее всего. Непонятно одно — каким образом она приснилась мне раньше, несколько месяцев назад, если я повстречал ее лишь сейчас. И почему…

— А ведьма-то померла, — вмешался в мои раздумья Дубец.

Я вздрогнул от неожиданности:

— Как… померла?

— Зарезалась, — пояснил он. — Мы ж ее не обыскивали, вот она и ухитрилась нож в своих тряпках на теле схоронить. — И, помрачнев, добавил: — А может, оно и к лучшему. Напрасно ты за нее заступался-то. Она ж чего удумала ночью-то… Нож достала — и к тебе. Да так тихо, что и я ничего не услыхал, хотя и в ногах у тебя спал. — И он заторопился с пояснениями: — Нет, ты не помысли чего. Ежели бы она еще чуток к тебе приблизилась, я б непременно проснулся да на ее пути встал. Ан хранят тебя силы небесные, княже. Пока ползла, она на полпути сама на свой нож набрушилась, да столь метко — прямиком в сердце угодила.

— А… что за нож?

— Вот он. — И Дубец протянул мне оружие Ленно, прокомментировав: — Ты не гляди, что он каменный. Все одно острый.

Я осторожно провел пальцем по гладкой темно-коричневой поверхности. Кремень. Не иначе специальный, для жертв.

«По кромке теперь твой путь, стерегись», — припомнились мне ее прощальные слова.

Так сон или не сон? Ладно. Помнится, она про знак говорила, который я пойму. Вот если он появится, тогда и станем думать, а пока…

Я бодро вскочил на ноги и поинтересовался:

— Остальные готовы? Тогда в путь. А мясо можно и в седле пожевать. Но вначале умыться не помешает для свежести.

— Это я мигом, — кивнул Дубец, похваставшись: — Уже и ведерко приготовил. — И он метнулся за ним.

Пока его не было, я успел торопливо стащить с себя кафтан, рубаху и, сложив лодочкой ладони, подставил их стременному. Тот щедро плеснул на них из кожаного ведерка ледяной водой и недоуменно спросил:

— А ты чего не моешься-то, княже?

Я не ответил, продолжая внимательно разглядывать запястье левой руки. Фу-у, чисто. Никакого пореза. Значит, это был сон.

— Да моюсь, моюсь! — весело гаркнул я. — А ну плещи, не жалей! — И, согнувшись еще ниже, азартно потребовал: — Давай прямо на спину. — И с наслаждением ощутил, как струя ледяной воды смывает с меня ночной морок.

Но радость была недолгой. Уже растираясь полотенцем, я, спохватившись, уставился на безымянный палец своей правой руки, недоумевая, куда делся золотой перстень с сапфиром — костромской подарок Ксении. Мы облазили всю стоянку — синь-лал как сквозь землю провалился. Дубец, морщась, тщательно ощупал тряпье Ленно — бесполезно.

«Выходит, не сон?» — мрачно уставился я на мертвую пророчицу. И хотя попытался успокоить себя тем, что следа от свежего пореза на левой руке у меня нет, на душе было неспокойно.