Атланты. Моя кругосветная жизнь - Александр Городницкий

Справедливости ради следует заметить, что в последние годы отмечается все же появление среди молодых авторов одаренных профессиональных поэтов, что внушает некоторую надежду на будущее. Можно назвать Александра Левина, Александра Щербину, Григория Данского, Ольгу Чикину, Татьяну Фокееву, Ксению Полтеву и некоторых других. Так что не следует преувеличивать нынешний кризис авторской песни – время покажет. Лично я думаю, что, как не раз было в многовековой истории народной песни, за падением последует новый взлет.

В 2001 году в Москве при активном участии ведущих авторов Георгия Васильева, Алексея Иващенко, Сергея Никитина, Виктора Берковского и других был создан песенный проект «Песни нашего века». Хор из ведущих авторов под художественным руководством сначала Сергея Никитина, а позднее Виктора Берковского исполнял классику авторской песни – Окуджаву, Высоцкого, Кима, Берковского, Клячкина и других. За минувшие десять лет этот ансамбль приобрел огромную популярность, выступая как в России, так и за рубежом и вернув во многом утраченный интерес к авторской песне. За эти годы менялся состав поющих, но высокий художественный уровень, как самих отбираемых песен, так и исполнительского мастерства, всегда оставался неизменным. Мне неоднократно доводилось выступать с ними как в России, так и за рубежом.

Помню, еще где-то в начале 90-х годов Булат Окуджава сказал мне: «Как все поменялось вокруг. Ведь когда-то мы были в авангарде, а теперь все наоборот. Мы в арьергарде». Справедливость его слов за последние годы стала очевидной. При распаде единого политического, экономического и культурного пространства на просторах бывшего Советского Союза авторская песня из неподцензурного и крамольного искусства 60-х превратилась в одно из последних немногих средств объединения людей, борьбы за души следующего поколения, разъедаемые наркотиками, национализмом и криминалом. Если раньше ее основой было свободное дыхание в несвободной стране, атака лживого авторитарного строя, то теперь она старается отстоять те немногие духовные ценности, которые еще сохранились в людских душах.

Несмотря на то что первое поколение поющих «шестидесятников» навсегда осталось в прошлом веке, а на смену ему так и не пришла новая поэтическая когорта поющих поэтов, потребность в песне осталась. Не случайно каждый год, так же как и прежде, собирают тысячи участников многочисленные фестивали в России и за рубежом. Пока есть потребность петь вместе, пока существует не поддающееся разрушению единое песенное пространство, остается надежда на будущее.

За линией рампы

По контракту, а чаще приватно,Над холодной водою Невы,Много лет я писал для театра,Но писал понапрасну, увы.В ту эпоху расцвета Союза,Подгоняя к мелодии стих,Для Ленкома писал, и для ТЮЗа,И для многих театров иных.Молодой, потому и не зоркий,Режиссерский блюдя интерес,То романсы, то песни, то зонгиСочинял я для будущих пьес.Худсовет и Горком КомсомолаВ стародавние эти года,В этих песнях искали крамолуИ ее находили всегда.Никогда я тех песен не слышал,Потому что опять и опятьПереклеивали афиши,Чтобы автора песен убрать.Все травой покрывается буйной,И захлопнута в прошлое дверь.Этих песенок чертова уймаУ меня накопилась теперь.Нынче ставятся пьесы другие.Но когда раскисаю совсем,Донимает меня ностальгияПо спектаклям беспесенным тем.

На все заготовлены штампы,

Их выучит школьник любой

И только за линией рампы

Еще существует любовь…

1966

«Театр» – неизменный трепет охватывает меня при этом слове, возвращая в довоенные детские времена. Где-то году в 36-м родители впервые взяли меня, трехлетнего, в Мариинский театр на оперу «Сказка о царе Салтане». До сих пор помню свой восторженный страх и ощущение причастности к таинству, когда в полутемном еще зале, где опущен тяжелый занавес перед недоступной глазу сценой, раздаются негромкие и поэтому тоже таинственные звуки настраиваемых инструментов. И хотя я наизусть, конечно, знал к тому времени пушкинскую сказку, сердце сладко сжималось в предощущении грядущего чуда и праздничных и в то же время пугающих неожиданностей. Да и сам театр бывшей «Императорской оперы» с зеленым бархатом и тускло мерцающей позолотой лож, величественными, как гофмейстеры, капельдинерами, мягкими ковровыми дорожками, по которым не идешь, а неслышно и медленно, словно во сне, летишь, ослепительно зеркальным паркетом и высокими дверями фойе, раз и навсегда запечатлелся в моем воображении как храм всемогущего Бога, дворец самого высокого правителя на Земле – искусства.

До этого я бывал уже с отцом в Эрмитаже, Зимнем дворце и в Царском, но те дворцы были пустые, никем, кроме музейных экспонатов, не населенные, сами как бы из прошлого и нежилые, в чьих огромных зеркалах отражаются только испуганные лица случайных посетителей. Этот же дворец был живой, до отказа набитый праздничной публикой (тогда еще в театры старались одеться понаряднее), наполненный музыкой и светом, с огнистым пыланием электрических свечей в тяжелых старинных люстрах. Я ощущал себя Золушкой на балу. Помню свои долгие и безутешные слезы, когда в первую же блокадную зиму Мариинский был разрушен прямым попаданием бомбы. Глядя на черные руины под снегом, я навсегда, как мне казалось, прощался с этим сказочным миром.

В 45-м году, уже после возвращения из сибирской эвакуации, я снова попал с отцом в только что восстановленный Мариинский на оперу «Князь Игорь». И то же восторженно-религиозное чувство охватило меня. Так же незыблемо, как и перед войной, висели тяжелые портьеры занавеса, невозмутимо мерцало золото, таинственно звучали приглушенные скрипки. И я понял, что все спасено, что жизнь вернулась. До сих пор более всех других опер люблю «Князя Игоря». И не столько за половецкие пляски, сколько за то незабываемое ощущение возвращения к настоящей жизни после голода и неистребимого холода блокады, бесконечных болезней и унизительных тягот омской эвакуации и главного страха – не вернуться в Ленинград. Вероятно, именно с этого времени мне больше всего в театре нравится недолгий и таинственный момент перед началом спектакля.

В классе шестом-седьмом, начав посещать абонементные концерты в Ленинградской филармонии и привязавшись к симфонической музыке, я несколько охладел к «прикладной» музыке оперы с ее вычурными и замедленными страстями, тем более что к этому времени сильно увлекся драматическим театром, чему немало способствовало мое открытие Большого драматического на Фонтанке с еще молодой тогда труппой. Однако понятие «театр» неизменно вызывает у меня зрительный образ Мариинского оперного. Тогда он назывался «Театром оперы и балета имени Сергея Мироновича Кирова». Потому, вероятно, что злодейски убиенный ленинградский наместник весьма благоволил к балеринам.

Мое нищее мальчишеское воображение поражал в те годы и другой «академический» театр – Государственный театр драмы имени А.С. Пушкина, или Александринский, как называли его по старинке. Здание театра было возведено специально для Императорской драмы еще в середине XIX века знаменитым Карло ди Джованни Росси (в годы «борьбы с космополитизмом и иностранщиной» его, также как и при царе, именовали Карлом Ивановичем). Здесь, в отличие от Мариинского зеленого бархата, царил пурпур с золотом. При взгляде с балкона галерки дух захватывало от высоты. Да и труппу возглавляли артисты, чьим фамилиям предшествовали длинные перечни титулов и званий – заслуженный, народный, орденоносец, лауреат Сталинской премии, и прочая, и прочая, и прочая. Но и без всяких титулов публика бурными овациями встречала появление на сцене «живьем» известных всей стране актеров, лица которых до мельчайшей черточки изучили мы на экранах нетопленых кинотеатров, в сотый раз с неизменным волнением пересматривая «Александра Невского», «Петра Первого» или «Ивана Грозного».

Оглядываясь назад и ностальгически вспоминая эти первые свои мальчишеские фильмы, с удивлением и горечью обнаруживаю, что именно они в гораздо большей степени, чем все остальное, подсознательно заложили в податливые души моего поколения цепкие семена имперского сознания, чьи живучие корни нелегко вырвать и теперь. Да и как не заложить! Такие замечательные художники, как Эйзенштейн и Пудовкин, такие замечательные актеры, как Черкасов и Симонов! Да и кроме них, на сцене Александринки блистали в те поры такие звезды, как Толубеев, Скоробогатов, Корчагина-Александровская, Меркурьев, Александр Борисов и многие другие. Странно, но факт: в те времена – начало и середина 50-х годов, – вспоминаемые большинством из нас чаще всего с неприязнью и страхом, в условиях, казалось бы, полнейшей несвободы и гонений существовали и в Москве, и в Ленинграде прекрасные, в высшей степени профессиональные театры старой школы, о которых люди моего возраста вспоминают теперь вздыхая.