Холмы России - Виктор Ревунов

Елагин посек кресалом — кремнистым камнем ударил несколько раз по краю железной трубки, из которой торчал обгорелый фитиль. Попала искра, и фитиль затлел. Елагин раздул жарок посильнее. Поднес прикурить Невидову. Лицо его, как из пластов земли, — и грязь, и пыль, и кровь, — все спеклось и потрескалось.

— Отличная махра! — с жадностью затянулся он, долго не выпуская дым.

Они пробирались через орешники и краем обходили поляны в буреломах, из гнилой тьмы которых вырывались малиновые стрелы иван-чая.

* * *

Курился дым, сливаясь в высоте в сумрачную завесу.

Плыл красный диск солнца над этой черной и еще жаркой пустыней.

Пожар на границе поля, где недавно прошел бой, казалось, смирился, ушел под землю — в корни и торфяные пласты. Но там, тлея, прокрался через просеку и ночью, взбешенный ветром, метнулся по вершинам сосен, разбрасывая потоками раскаленного воздуха языки пламени па многие километры.

Прямо на север двинулась огненная лава, сжигая все на своем пути: деревни, застигнутый в лугах скот, немецкие склады и колонны танков. Дороги исчезли о море огня. Вихрь дошел до станции, перекинулся через полотно.

Из горящих эшелонов выпрыгивали солдаты в надежде спастись. Пожар и багровое, клубившееся в тучах небо наводили ужас. Казалось, сама земля пришла в ярость.

Невидов и Елагин перебрались через остывшее пожарище по краю оврага. Вокруг черпая пустыня. Вдали дорога. По ней двигались немецкие машины в сумраке из пепла и пыли.

Падали редкие капли дождя, и от их ударов с шипеньем взрывался потревоженный жар.

Елагин остановился перед ямой. Из треснувшей земли парило смрадом. Здесь был колодец. Неизвестные спустились к воде, чтоб спастись от огня, задохлись.

Невидов шел сгорбись, торопливо.

— Ты прибавь шагу. А то ветер в нашу сторону. Накроет дымом. Задохнемся, — сказал он.

Среди этого пекла холодным ознобом обдавало Елагина и мутило голову: крался в кровь своей отравой угар. Елагин упал на колени и со стоном стал выплевывать что-то горькое, а перед глазами блестела холодная, прозрачная в зеленой траве вода. Хоть бы глоток.

— Да пей! Пей же! — слышал он голос.

Глотнул и еще раз глотнул, ощущая свежесть, которая словно омыла сердце. Он увидел прозрачную зеленую траву где-то в глубине и понял: родник.

Невидов слышал, как Елагин спешил за ним: задыхался — бился из последних сил.

— Прости, что я тебе как хомут достался.

— Довольно.

Невидов на секунду задержался у куста среди высокой травы и пошел дальше.

Елагин отшатнулся. Под ветками лежал мертвый, в гимнастерке, босой: не встал со своего последнего привала, не было сил, и уснул в этой высокой траве… навечно.

На лбу Елагина выступил холодный пот. Что-то темное и красное поплыло перед глазами, и тошнота душила. И уж не слышал, что говорил Невидов, рухнул как подкошенный.

Невидов подошел. Неподвижно в рыжей щетине лицо Елагина. Прямо он лежит.

«Поспи, дружок».

Елагин раскрыл глаза. Заря заливала березник красным светом. Невидова не было. Он взял палку и, опираясь на нее, встал. Боль колыхнулась в ноге. Резко кланяясь над своей палкой, пошел. Лес поднимался и падал с гулом. Сергей бился между стволов и, казалось ему, бежал.

Вот какое-то озерко. Вода горит, как подожженный деготь. Вспыхивают темные глубины. Сергей упал, отполз. В траве два автомата, и кто-то лежит рядом… Глядят с неустрастимым блеском глаза…

— Это ты, Невидов?

— Не шуми… Ранило меня… Не дотяну, Придется тебе нести…

Из-под гимнастерки красным потекло полотнище. Никак не возьмет его Сергей. Тяжелое. Скользит из рук и вьется в траве.

— Скорее. Завяжи покрепче.

Кто-то храпит и храпит в озерке.

— Не спи, Елагин!

Что это? Какой-то бледный свет и что-то черное блестит внизу.

— Река, Невидов!

— Ложись! Березина… Не жди меня…

Над камышами птица взмахнула. Мелькнул огонек и погас. И вот кругом замелькали огни и загрохотали.

— Невидов!

— Живей на тот берег!..

Взлетела ракета. Медленно опускалась, озаряя реку, По воде захлестали пули.

На миг ясно, с мукой и болью увидел все это Сергей и упал на камыши, стал разгребать стебли.

— Невидов!

И куда-то провалился. Его завертело и понесло.

Перед ним насквозь горел огненный простор, в котором из-под земли яростно и скорбно вздымались тени.

«Фронт… вот он какой», — подумал Сергей.

Медленно сдвигались огромные тени, погребая друг Друга мраком, и еще ярче сквозь них и под ними зиял неугасимый пожар.

— Скорее… скорее… — слышал он голоса.

Какие-то люди склонились над ним, подняли, и все закачалось.

Потом он почувствовал, что захлебывается чем-то теплым, и застонал. Вода! Надо бы выплыть! Но руки не повиновались.

«Вот и конец… Топу… Неужели такая густая вода! — В тумане большие белые люди, кто-то рядом стонет и плачет. На столах окровавленные лежат.

«Неужели казнь?» — с ужасом подумал Елагин.

— Вероятно, гангрена… Полосуйте ногу.

— Укол… Еще укол. Скальпель.

— Галина, а ну погляди своими глазищами, нигде не кровоточит?

Душный туман заколыхался и посветлел. Вдруг все прояснилось. Елагин увидел глаза-только глаза: лицо закрыто маской. Как прекрасны они!

«Сон… опять сон!»

— Зажим… Еще зажим… Еще, — повторял где-то голос.

Глаза приблизились.

— Полина Петровна, что с вами?

— Боже мой… Сережа… Сережа… Товарищи, это мой сын!

«Голос мамы… Но где она?.. Где?»

Слезы выступили на глазах. Стекали по рыжей щетине щек.

— Сережа… Прощай… Пора.

Опять голос матери. Она сидит рядом в гимнастерке» Пилотка со звездой. Глаза печальны, задумчивы, словно и не видят его.

Подошел кто-то и сказал:

— Прощайтесь. Трогаем.

Мать склонилась над ним и поцеловала, Он медленно приподнялся. Светит напротив что-то синее и дышит свежестью, это же окно вагона!

За окном, на откосе, стояла женщина в военном.

— Мама!

Мимо нее проносились вагоны с разбитыми окнами, с пробоинами. На подножках люди в белых йалатах.

— Мама…

ГЛАВА VII

Родион Петрович был по делам в лесхозе и возвращался домой.

Горела Вязьма. Доносился гул взрывов, зажигалась тьма в полях. Солдаты, покинув свои эшелоны на железнодорожном полотне, стояли во ржи.

Брели толпы беженцев. Скрипели и постукивали повозки. Гнали скот коров, овец. А навстречу долго, бесконечными колоннами шли солдаты. Невидимая в темноте пыль застилала мраком дорогу.

Родион Петрович шел долго и не чувствовал усталости. Привык ходить, когда надо было, и очень быстро, но сейчас он шел шагом умеренным, ссутулясь, с березовой палкой, как странник. Вечный странник, затерявшийся в ночи. Бредет давно-давно через ржаную теплынь полей, бредет в неведомое.

Горюнили сверчки во ржи, и похоже было, что из прошлого доносились звуки ночей.

Наперерез лугом ехала машина: перебиралась с большака на проселок, чтоб сократить путь. Родион Петрович остановился. Шофер открыл дверцу, спросил:

— Здешний, отец?

— А что надо-то?

— Под Ельню поскорей.

Родион Петрович стал рассказывать, как проехать: называл деревни, подсказывал, как можно и еще ближе, если там-то и так-то свернуть.

— Да мне по пути, собственно, — сказал он, не напрашиваясь, а предлагая свои услуги.

— Посадите деда, ребята!

Солдаты, сидевшие в кузове, помогли Родиону Петровичу забраться в машину. Он сел у борта на какой-то ящик. Поставил между коленей палку.

В кузове спали солдаты, укрывшись шинелями, и сидели, сгорбясь.

Ехали лесом. Хлестали по бортам машины ветки, оставляя осиновые и березовые запахи потревоженных и порванных листьев.

В углу, у кабины, солдат в накинутой на плечи шинели с поднятым, как в ненастье, воротником смотрел с угрюмоватой задумчивостью на нового попутчика. Родион Петрович чувствовал этот взгляд. Кажется, знакомый… Солдат поднялся и, переступая через спящих, приблизился — сел напротив Родиона Петровича и в упор посмотрел. Глаза с холодноватой чужинкой, и волчье что-то в них скрыто усмешкой.

«Митя!»

— И далеко от дома дороги знаешь. А будто всю жизнь в своем лесу просидел, — сказал он. — А я и одну забыл.

— А что не здороваешься? И это забыл?

— Своих помню.

Он протянул руку с газетной бумажкой.

— Насыпь нашей, с родного бережка.

Родион Петрович протянул кисет.

Митя затянулся, задыхаясь, откинув голову.

— Вот она наша-то! Горькая и сладкая! — и он с еще большей жадностью затянулся, повел плечами. — Жилы зажгла. Как зазноба! Донничком, березовым листом балуешь. Зато и хороша. После войны свою так буду баловать, полынькой еще, чтоб с горька слаще было.