Солдат великой войны - Марк Хелприн

– Мясной бычок, – внезапно объявил миланец. – Я был мясным бычком.

– Что? – переспросил больной юноша с затуманенными глазами, приподнявшись на локте и повернувшись к нему.

– Не такая плохая жизнь, если все делать правильно, – заметил Алессандро.

– Совсем не плохая, – согласился миланец.

– Скажи-ка, – спросил Алессандро, – как ты узнал, что надо встать в начало очереди, быстро поесть, сбегать в отхожее место и отдыхать?

– А сам как думаешь?

– Ветеран передовой.

– Так же, как и ты.

– А что ты делал в каменоломне?

– А что ты там делал?

– Слишком серьезное дело, – ответил Алессандро, подумал о своем отце, Фабио, Гварилье. – И печальное.

– Тут мы разнимся, – сказал миланец. – Для меня – слишком фривольное.

– В армии? Как тебе это удалось.

– Мне почти стыдно. Я покинул окопы… если угодно, дезертировал… из-за неконтролируемой страсти.

– К чему?

– Мне стыдно.

– Скажи уж.

– К канцелярским принадлежностям.

Алессандро изумленно вытаращился на миланца, зная, что тот говорит правду. Больной улегся на спину, вздохнул, как во сне, а миланец продолжил исповедь:

– Чего только война ни делает с людьми. Мне всегда нравились хорошая бумага и конверты, дорогие ручки, ящики, полные маленьких медных скрепок, наклейки, пузырьки с чернилами… ну, сам понимаешь. И скоросшиватели. И я всегда был неравнодушен к папкам, портфелям, почтовым открыткам. Они… они успокаивают. Это как подарки на Рождество. Моя страсть к ним безмерна. Я люблю даже резиновые штампы.

– А почтовые марки? – полюбопытствовал Алессандро.

– Я люблю почтовые марки. Они вселяют уверенность.

– Чем занимался твой отец?

– Он умер, когда мне было семь лет. Ему принадлежал писчебумажный магазин, – ответил миланец. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Ничто так не придает уверенности, как хорошие скрепки для бумаг. Если они лежат в маленьких кожаных коробочках, ты чувствуешь себя Чезаре Борджа.

– И ты дезертировал, чтобы купить канцелярские принадлежности? – изумился Алессандро.

– Не купить. Быть с ними. Они предназначались для того, чтобы сохранить мне жизнь.

– Как это?

– Просто. Дома, в письменном столе, у меня было все необходимое. Писчая бумага высшего качества, конверты, письменные принадлежности, марки, что ни возьми. Венецианская бумага, флорентийские папки, марок хватило бы на двадцать лет… если б я их прожил. Если б не умер от болезни печени, или от удара, или от чего-то еще. Я тратил на них все свои деньги и наслаждался ими.

– Как они могут сохранить тебе жизнь? – спросил больной юноша, который уже и не казался больным.

– Мои книги протираются от пыли, стоят в алфавитном порядке, занесены в каталог. Каждую неделю моя мать заводит часы. В камине лежат дрова, остается лишь чиркнуть спичкой. Поступающая ко мне корреспонденция складывается в ящик из орехового дерева. Лампы полируются.

– Но как все это может сохранить тебе жизнь?

– Пока все это поддерживается в идеальном порядке, – по голосу чувствовалось, что миланец свято верит в свои слова, – меня окружает защитная аура. Со всех сторон, как кокон. Пули будут облетать стороной, пока мой кабинет готов принять меня в любой момент.

– А если твоя мать войдет и все там разобьет? – спросил юноша.

Миланец улыбнулся:

– Тогда я умру.

Алессандро отвернулся.

– Сколько времени ты провел на передовой?

– Полтора года, – ответил миланец.

– Они на тебе сказались, знаешь ли.

– Возможно, но я по-прежнему жив. А ты сколько был на передовой?

– Два года.

– Только не говори мне, что на твой разум война совершенно не повлияла.

– Разве я говорил что-то подобное?

– Намекал. Где ты воевал?

– Главным образом на Изонцо. А ты?

– Прямо здесь, – печально сказал миланец.

– В этом лесу?

Миланец кивнул.

– В этом лесу, в каждом его уголке и в окопах на том холме. Я знаю каждый, и австрийские тоже, потому что раньше это были наши окопы.

– Нехорошо это – возвращаться в то же место.

– При мне моя аура.

– Твоя аура распространяется на несколько метров от тебя? Не может аура обтягивать, как шелковый чулок.

– Нет, может. Обтягивает сильнее, чем шелковый чулок. С аурой все просто. Рядом с тобой человека может разнести в клочья, а ты сам остаешься цел и невредим. Извини. И есть еще кое-что, о чем стоит беспокоиться, если у тебя нет ауры.

– И о чем же?

– У нас нет артиллерии. И пулеметов тоже. Нет мортир, гранат и сигнальных ракет. Только по четыре обоймы на каждую винтовку.

– А что может произойти между сегодня и завтра? – спросил Алессандро.

– Могут атаковать.

– Но окопы… Мы в резерве. Ты же не думаешь, что сегодня вечером они поднимутся из окопов?

– В горах окопы неглубокие и не защищают как должно. Поэтому мы здесь, чтобы рвануть вперед, если австрийская оборона даст слабину, или сдержать врага, если он прорвет нашу оборону, позволить выдвинуться вперед стратегическим резервам, расположенным в нашем тылу. На западном краю леса мы в наиболее опасном положении. Нам нужна артиллерия. Ее следовало подвезти до нашего прихода сюда.

– И такое случалось? – спросил Алессандро. – Они добирались до этого лагеря?

Миланец с жалостью посмотрел на Алессандро.

– Раньше это случалось дважды в неделю.

Другие солдаты начали заходить в палатку. Стряхивали с себя снег, доставали одеяла, дрожа, ложились под них в сумрачном свете второй половины дня. Пока солдаты спали, все больше облаков наплывало из-за гор, ползло по сосновому лесу, смешиваясь с дымом затухающих костров. В этой части леса часовых не выставляли. Хотя вражеские позиции находились близко, их отделяли от палаток бригады десятки тысяч солдат других частей. Снег падал на парусину и соскальзывал с нее, облака стали такими черными, что, казалось, наступил вечер.

* * *

Алессандро проснулся в пять вечера, ледяной дождь барабанил по палатке, словно вода, прорвавшая дамбу. Алессандро чувствовал себя больным. Не замерз, отдохнул, не промок, не ощущал усталости, но тем не менее словно заболел тифом. Тело отказывалось двигаться, сил не было, и он весь горел.

Лекарство в таких случаях предлагалось одно: встать с койки и походить. Чашка чая, несколько глубоких вдохов, разговор, может, какая-то работа сделали бы свое дело. В палатке он был один. Надел высокие ботинки, сложил одеяло и поплелся к выходу из палатки. Как только вышел на свежий воздух, ему немного полегчало, но оставалась слабость и кружилась голова.

В центре большой поляны, вокруг которой квартировала бригада, пылал огромный костер, на полянах поменьше дымили батальонные кухни. И в какую бы сторону он ни посмотрел, везде видел темный лес и множество костров, горевших как близко, так и далеко. Заснеженный лабиринт деревьев и костры создавали ощущение то ли ада, то ли летней ночи в полях, над которыми кружатся светляки. Половина солдат куталась в одеяла, но Алессандро знал, что это ошибка: одеяла промокнут и запачкаются.

Пахучий дым не отличался от тумана ничем, за исключением того, что туман – на самом деле низкое облако – оставлял после себя влагу, которая блестела при свете костра, а дым – запах, который каждому солдату предстояло помнить до конца его дней. Вьючные мулы, стоявшие неподалеку, били копытами и ржали. Солдаты других бригад проходили по лагерю, направляясь к своим палаткам или от них, к окопам, к штабу, к дороге.

Огромный костер окружали люди, которые медленно поворачивались, чтобы согреться. Все места в первом ряду были заняты и ревностно охранялись. Оставались только проходы: по ним подносили сосновые поленья, такие тяжелые, что нести их приходилось как крест.

Алессандро уже отчаялся найти миланца в полутьме и тумане среди полутора тысяч людей, одетых в военную форму – половина еще и куталась в одеяла, – поэтому направился к палатке за миской и кружкой.

Когда положил руку на приклад винтовки, чтобы она не зацепилась за полог, услышал басовитый грохот, который в последний раз долетал до его ушей чуть ли не год назад, но все равно знакомый и ужасный звук. Ночь осветилась вспышками разрывов. Десятки орудий стреляли одновременно. Он знал, что летят снаряды в его сторону, чувствовал, как разрывы отдаются в груди – глухие металлические удары, нечто среднее между громом, цимбалами и бомбами, – и увидел, как свет врывается в палатку, словно обстрел предназначался для того, чтобы на армейской парусине запрыгали тени.

Младшие офицеры уже бежали по извилистым дорожкам, проложенным в лесу. Вскоре по ним потянулись цепочки солдат. Многие даже не успели зашнуровать ботинки, но, возглавляемые офицерами, куда-то спешили по утрамбованному снегу.

Офицеры бригады Алессандро отсутствовали: их вызвали на инструктаж в штаб, а сержанты и унтер-офицеры хорошо понимали, что люди плохо вооружены. Да и не могли они бросить в бой солдат только что сформированной бригады, если никто не знал в лицо своего сержанта, и не существовало плаца, где они могли познакомиться и притереться друг другу. В результате все суетились, и никто не знал, что делать.