Симеон Гордый - Дмитрий Балашов

– Пото и надобно ноне немечь разбить!

– С четырьмяста рати?! – усомнился Яков.

– С четырьмяста! – твердо отвечал Онцифор. – Иного пути нет!

– Н-да… Верно, цто не до комарей тоби! – пошутил Яков. Он, впрочем, и сам почти что забыл о комарах. Раздоры да ссоры в Нове Городи стали уже притчею во языцех повсюду окрест.

– Ладно. Давай опочив держать! – строго сказал Онцифор. – Да о моих думах – не очень…

– Вестимо! – донесся до него много спустя, когда Онцифор уже задремывал, голос Якова Хотова из темноты.

К слову сказать, хоть Онцифор через несколько лет и добился своего, став во главе Новгорода, провел реформу, создавшую наконец боярскую олигархию, – нового Рима из Господина Великого Новгорода так и не получилось. Боярская власть вскоре всецело подавила демократию низов и тем, роковым образом, ослабила великий вечевой город. Поднятый волною народного мятежа, не понял Онцифор Лукин, что волна эта сколь губительна, столь же и животворна, и не должно было ему ставить преграду «мощи стихии». Римляне, дав права плебеям, а не только патрициям, сумели создать империю. Афиняне, пока опирались на демократические низы, создали союз городов. Но Венеция, подчинив себя олигархическому правлению меньшинства, замкнулась в себе и пала жертвою сильной монархической власти. То же, меньше чем через полтора столетия, произошло и с Новгородом.

Заутра поимали первого языка. Свейский немец начал запираться было. но, быстро вразумленный Онцифором, который на руку в надобное время бывал очень скор, выложил все начистоту: кто где стоит и с коими силами. Четыре мелких отряда загонщиков взяли без шуму. Кого порезали тут же, не уводя домовь, кого повязали окупа ради. Главную немецкую рать пристигли на Жабьем поле, где свеи, спешно стянув распущенные было по водской земле дружины, пытались построить полк.

Тяжко ополонившиеся, навьюченные добром и лопотью что комонные, что пешие свейские немцы, то ли не сожидая серьезного боя, то ли со спеси своей не помыслив путем, пошли густою непроворотною кучею, увязая в сырой земле. И здесь дурак бы не понял, – как потом объяснял Онцифор свой ратный замысел, – дурак бы не понял, цего нать!

Толпу спешно собранных, почти безоружных вожан выгнав для отвода глаз на опушку леса, весь свой невеликий отряд оврагом и мелколесьем заведя немцам в хвост, ударили воеводы новогородские нежданно, рубя со спин стиснутую толпу кметей и рыцарей, и уж тут – раззудись, рука! Недаром Онцифор сам набирал людей. Не подвели молодцы, подобраны были один к одному, с ними и на Волгу, и за Камень хаживать приходило! Только свист разбойный, знаменитый новогородский свист повис над гомонящей толпою ворогов, и сабельный блеск, и – с маху, сплеча! Кто поворотил – лег под сабли, под страшные удары шестоперов, под копыта коней, под рогатины пешей рати. И шли уже по колена в крови, и резали, добивая засапожниками. В мат, в хрип, в кровь… Не почуяли и того, как переломилась рать, как гомонящее, стесненное месиво, где от густоты тел неможно было и оружие вздынуть, стало бегущим стадом, и, топча своих, теряя вьюки с добром, бежали, стеснялись, падали, в смертном ужасе роняя оружие и руками прикрывая шеи и головы от валящих на них безжалостных ударов.

В крови по колена шли и прошли по полю, зверея, добивали ползущих в кусты, немногих и повязали: пятьсот немецких трупов насчитали потом, одирая оружие, доспехи и порты с убиенных. Пять сотен! А своих потеряли токмо троих, кто костью пал. Прочие, раненые, задетые, – не в счет. Голова цела – мясо на костях нарастет!

После этого боя свейские немцы в смертном ужасе бежали со всех водских погостов назад, к королю, ко своим полкам, под крыло воевод, побросавши вьюки и телеги с награбленным добром. Стало мочно повязать и развешать по деревьям, для острастки, главных вожан-переветников, кто принял свейскую веру, кто поддался королю. Край был вновь укреплен за Новгородом, а Магнушева огромная рать лишилась запасов обилия, которое чаяли свеи задаром набрать у вожан для долгой войны.

С четырьмястами людей дерзать на многотысячную рать королевскую было неможно. Онцифор поворотил с полоном и добычею к Новгороду.

А меж тем в великом городе все шли споры да свары, ореховцам в пору не помогли, и король, осадив крепость кораблями и ратью, лестью – как баяли потом – шестого, в начале августа, на Спасов день, взял городок-остров, забрав в полон всю новогородскую дружину. Укрепив Ореховец своими ратными, Наримонтовых наместников Магнуш отпустил, а Аврама тысяцкого с прочими лучшими боярами Великого Нова Города, числом одиннадцать душ, повел с собою за море.

Одержавшая эту победу королевская рать заперла Новгороду морской торговый путь через Великое озеро Нево и Устье. Устьем в те поры называлась река Нева, в истоках которой и лежал островок, на котором высилась новогородская твердыня. За многие века до основания Петербурга крепость эта надежно прикрывала русский выход к Балтике, и отдать ее свеям – значило для Новгорода затянуть петлю на шее.

Потому к московскому князю еще в июне месяце и отослали посольство с просьбой о помощи, а другое теперь спешно отправили во Псков, прося псковичей прийти на помочь и предоставляя им наконец все права «младшего брата новогородского», о чем пря шла уже много лет. Новгород убирал из Пскова своих посадников, передавал в руки самих псковичей судебное дело: «посадникам новогородским в Пскове не седети, ни судити, а от владыки судити их брату псковитину, а из Новгорода не позывати их ни дворяны, ни подвойскими, ни софьяны, ни изветники, ни биричи»; признавал и называл Псков уже не пригородом, а молодшим братом своим. Так ратная свейская беда помогла плесковичам добиться того, чего они добивались еще при жизни Александра Тверского. И псковская рать выступила в новогородский поход.

А в Новгороде шумело вече, и Федор Данилович, спешно собиравший полки, тоже тронулся, наконец, с ратью новогородскою и ладожскою под город Орехов. Не в пору для себя затеял Магнуш крестовый поход на Русь!

Глава 96

Четверть века спустя после описываемых событий московские ратные силы выделялись умением быстро и дисциплинированно к назначенному часу и дню стягиваться воедино из разных земель и княжеств. Подобное умение не приходит само, им отнюдь не блистала русская армия в близком от нас девятнадцатом столетии, когда колонны шли совсем не туда и не в те сроки, теряя связь на марше всего лишь за день пути. А тогда, при тех дорогах и сборах, когда ратники кормились взятым из дому, а тяжелое вооружение везли на телегах, когда надо было выкликать городовую рать, собирать, подчас отрывая от работ, людей из далеких сел и погостов… И собирались. И приходили. На конях, в оружии и с припасом. И конь был кован, и ратник обут, и достаточный запас сулиц и стрел топорщился из мешка, и вяленая полть или круг сыру и мешок крупы тряслись на телеге или ехали на поводном коне, в тороках. Был и овес, ячмень ли коню на разживу – на одной траве придорожной не продержишь боевого коня! За каждый ратный полк отвечал свой воевода. Тут-то и поверялось, даром или нет дают тебе на прокорм села и города! Над воеводами городовыми стояли чины стратилатские, выше – бояре думные, еще выше их – князь.

Нынче над ратью Семен поставил княжича Ивана (пускай привыкает к делу!). А воеводами при нем – Ивана Акинфова и Костянтина Ростовского. (Брат Андрей с Вельяминовым остался стеречь Москву.) Июль истекал зноем, шли и рысили в тучах пыли. Мокрые от поту, грязные от пыли, веселые в чаянии настоящего дела: «Наддай, мужики, свеев бить идем!» Ходко шли. Семен, тоже черный от пыли, проносился тенью, меняя коней; петляя проселками, перелетал от дороги к дороге. Полки шли через Волок и через Дмитров, шли от Переяславля и через Переяславль. Ростовская рать валила сквозь леса берегом Волги. И никто не знал, не ведал, кроме двух-трех самых избранных, самых ближних бояринов, что не для одного свейского короля собрана рать и идут полки, подымая слоистую пыль, замглившую солнце. Из Орды еще не было вестей, и где Ольгерд с литовскою силою, не ведал никто.

Потому-то князь и пушил воевод, подымал присевших было передохнуть в неурочный час ратников, поминая им зимние сборы. Скорей, скорей! И, почти не слезая с седла, не спавши почти четверо суток подряд, на пятые знал уже, ведал: полки подойдут к Торжку в единый срок, так, как было начертано на совете боярском. И любо было скакать и сваливаться лицом на час-два в щекотное пахучее сено, встречать утренние зори, золотым столбом света встающие из-за лесов, верхом на коне. Любо было движение конных, тяжелый разгонистый ход пешцев, что валом валили за возами с оружием: глянешь – вроде нестройною толпою и вразнобой, а на деле – ходко и наступчиво, поприщ по сорока и по шестидесяти в летний-то, долго не потухающий день.

В Торжке Семен выпарился в бане, смыл пот и грязь, озрелся вокруг, сумел и помыслить путем. В Ореховце о сю пору сидят Наримонтовы наместники. В самом деле: для Ольгерда или Москвы топчет проселки и пути низовская рать? Тут впервые собрал совет тайный, где говорилось о том, о чем там, на Москве, при послах Великого Нова Города не баял никто. Отбив Ореховец, следовало посадить в нем наместника от Москвы, согнав Наримонтова сына Юрия с новогородских пригородов. И сказать об этом новогородцам следовало даже не теперь, а еще спустя, когда полки будут у самого Нова Города. Для такого дела Иван Акинфов подходил дельнее всего. Потому и взят и поставлен во главе. Ему и был вручен негласный наказ великого князя.