Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень - Виктор Лагздиньш

Однако жильцы с гордостью повторяли – наш дом построен в добрые старые времена, и это несмотря на то, что уборные воняли от первых оттепелей до первых морозов, а если вовремя не чистили выгребные ямы, из–за мух нельзя было открыть окна. Но воспоминание о «добрых старых временах» можно было понять, ведь почти для всех жильцов то были молодые лучшие годы жизни, с домом их роднили давние события, они как бы жили с ним одной жизнью. Здесь обитал честный рабочий люд, даже в первый послевоенный год никто не зарился на чужое добро, на то, что плохо лежит. Здесь не удивились поэтому, когда старый Йост, которому перед самой пенсией выделили квартиру в новом доме, отказался от нее в пользу Эрика. Ивета ждала ребенка. Потом оказалось, что исполкомовцы на передвижку очереди пошли с большой неохотой и даже пытались выяснить, не дал ли Эрик или его мать Йосту взятку. А на самом деле все произошло очень просто. Как–то вечером старик сказал:

– Вам, Эрик, вчетвером в этой каморке будет тесно… И дует из всех щелей… Мы решили так: ты должен взять эту нашу новую квартиру. Что мы там, в чужом районе, делать будем? Ни знакомых, никого! И еще это приданое – шкаф, он же не разбирается, и думать нечего, в теперешние узкие двери не пройдет… А центральное отопление сушит. Здесь, в деревянном доме, совсем другой воздух!

Дядюшка Йост умер, ни разу в жизни не побывав у врача и не дождавшись почетных проводов на пенсию, и Эрик теперь приходил сюда каждую неделю, чтобы натаскать вдове дров и угольных брикетов.

Этот сосед сыграл важную роль в жизни Эрика. Уже в мальчишеские годы. Парень рос без отца – его он видел лишь на любительских фотографиях в альбоме да по туманному рассказу матери знал, что тот в погоне за длинным рублем завербовался на Север, где во время бурана пропал без вести. Дядюшка Йост, понятно, был для мальчишки самым большим авторитетом, так как обо всем имел весьма категорическое суждение и сомнений не знал. Когда Эрик еще пешком под стол ходил, комната и кухня Йоста стали ему вторым домом. Особенно если мать работала в вечернюю или ночную смену. У соседей для него всегда находилась тарелка супа, Йост давал ему читать старые, жутко интересные книжки о графах, разбойниках и бледных фрейлинах, научил не бояться темноты в пустой квартире, ловить рыбу и собирать грибы и, наконец, обучил его ремеслу.

– Из всех наук труднее всего научить человека работать! – сказал матери Йост, когда Эрику стукнуло пятнадцать и он оканчивал восьмой класс. – Ты, соседушка, женщина честная, но жалованья тебе за это не прибавят. Ладно, будешь вкалывать не разгибая спины, поможешь кончить гимназию. Ну а потом? Станет ныть и требовать разных всяких благ, а тут уж до беды рукой подать.

– Мы думали, в техникум. Там стипендия. Все–таки легче будет.

– Все, соседушка, течет и меняется, а ремесло в руках остается. И начальники приходят и уходят, а мастера остаются. Взять хотя бы сапожника Сеска из четырнадцатого дома: намедни лимузин купил. А разве сапожное дело такое тяжелое ремесло? Кольнуть шилом, вогнать шпильку, проехаться щеткой по голенищу каждый может. Но, гляди–ка, машина при нем. Не знает, правда, где у ней перед, где зад, одна радость тряпкой по утрам голубиный помет счищать.

– Я думаю, пусть мальчишка сам решает. Летом не помешало бы и отдохнуть…

– Как же, измотался, что твой мерин в пахоту!

А мальчишка уже все решил. И давно. Год, если не два назад. Когда на девчонок стал глядеть не с прежней ухмылкой, а с восхищением; когда весенними вечерами пацаны собирались гурьбой и обходили квартиры своих одноклассниц: заглядывали в окна, трезвонили в двери и чуть что – со смехом скатывались вниз по лестнице; когда во время уроков стали гулять под партами первые записочки; когда девчонки притащили проигрыватель и организовали для мальчишек курсы танцев, чтобы на школьных вечерах были собственные кавалеры. Тогда–то он впервые, и очень остро, почувствовал, что одной школьной формы молодому человеку маловато. Понял, но стиснул зубы, – жалея мать, не сказал ей ни слова, так как прекрасно знал состояние семейного бюджета. В каникулы пошел работать в садоводство. Не понравилось, но выдержал два месяца, хотя платили немного. Редиска, редиска, одна редиска! Весь мир – сплошное поле редиски. Дергай до ряби в глазах, срезай ботву до мозолей на ладонях. Порезов на больших пальцах не счесть, спины не разогнуть, а кожа сходит лоскутами. Без рубашки нельзя – обжигает, и в рубашке нельзя – натирает как теркой. Но дважды в месяц день зарплаты. На первый заработок он купил себе дешевые, местного производства джинсы и летнюю рубашку с короткими рукавами. Надо было видеть, как он носил свою обнову. Любой обладатель костюма, сшитого из лучшей ткани и у лучшего портного, мог ему позавидовать. Он работал до последнего августовского дня и в школу уже явился не в старом форменном костюмчике, хотя в смысле одежды все равно не мог тягаться с детьми из состоятельных семей. Но чувствовал, что знает, как с ними сравняться. По общему настрою сверстников он, к сожалению, еще не понимал, гордиться ли своими шершавыми, мозолистыми ладонями или нет…

А в пятнадцать лет в трудовой книжке Эрика Вецберза появилась запись: «Принят учеником» – и штамп отдела кадров стекольного завода «Варавиксне». Теперь–то он станет учиться ремеслу, а дальше видно будет, может, поступит в вечернюю школу, если заставят, а вообще учеба казалась ему чем–то столь же неприятным и утомительным, как капитальный ремонт.

Зажатый между двумя шестиэтажными многоквартирными домами и подпираемый сзади более крупным заводом, «Варавиксне» остановился в своем развитии: три сотни рабочих, две печи для варки стекла и один–единственный, хотя и довольно удобный, производственный корпус.

Как и повсюду, в подсобных рабочих здесь нуждались больше, чем в учениках, поэтому вместо шлифовальных камней Эрику достались две тачки. Сменный мастер с ним не цацкался, показал, какие участки обслуживать, и исчез за загородкой для администрации, называемой по–старому конторой.

Поначалу все на заводе вызывало живой интерес. И бункера с мелким белым песком, химикатами и прочими сыпучими материалами, и люди, пропыленные, как мельники, с масками на лице, которые составляли шихту в разных пропорциях, в зависимости от того, какое стекло было необходимо получить.

Нравились выложенные изнутри огнеупорным кирпичом ванные печи, в красных пылающих зевах которых таяла стеклянная масса. На верстаке, напоминавшем верхнюю палубу корабля и полумесяцем огибавшем печи, в метре от цементного пола орудовали мужчины и женщины. Мужчины напоминали ему пиратов: высокого роста, крепко сложенные, летом всегда обнаженные до пояса, потные и прокопченные. А плоскогрудые женщины, их подручные, в огненных бликах, плясавших по чумазым лицам, походили на ведьм, хотя на многих посверкивали золотые серьги и кольца. Белели зубы, когда они гоготали или балагурили. Пестрые юбки с прожженными дырами развевались, как у цыганок. И мужчины, и женщины носили на босу ногу башмаки на толстой деревянной подошве. На голове залихватски повязанные ситцевые платки, чтобы не рассыпались волосы, когда нагибаешься к зеву печи за сироповидной массой. У большинства когда–то новенькие платки успели превратиться в лохмотья.

Искусством стеклодува человек овладевал в течение нескольких лет, шаг за шагом приближаясь к вершинам мастерства. Стекло для этих людей было живым, временами казалось, что они беседуют с ним. Вот концом металлической трубки стеклодув набрал каплю стекла. Легонько коснулся губами отверстия на противоположном конце трубки, и капля превратилась в этакого благодушного головастика. Еще немного стекла – выдох – немного стекла – выдох, и мастер, охлаждая массу, почему–то начинает раскачивать выдувальную трубку со стеклянным шаром на конце: туда–обратно, как маятник часов. Может, чтобы шар удлинился и легче входил в форму?

Формовка – это как бросок на финишную ленточку; мастер крутит в руках рукоятку выдувальной трубки, голова его опущена, глаза от напряжения наливаются кровью, легкие на пределе сжимают воздух, расширяя вначале податливый, а затем начинающий твердеть материал, деревянная форма дымится… И вот на том конце трубки поблескивает женственно округлая ваза.

Выдувальщик передает работу одной из своих помощниц, она бережно относит ее в сторону, кладет на транспортер и отделяет от трубки стеклянное изделие. Мастер не прочь бы перевести дух, но другая помощница уже подсовывает ему следующую трубку с каплей на набеле, – будешь поминутно переводить дыхание, ни хрена не заработаешь, – и вся процедура начинается сначала. А вазу транспортер доставляет в лер для отжига. Здесь она медленно будет остывать. На том конце печи ее ждут резчицы – зарабатывают они меньше, но зато и работа у них не такая утомительная. Здесь уже нет адской жары стеклодувного участка и не обязательно весь день стоять на ногах. Резчицы при помощи газовой горелки обрежут у вазы припай, оплавят острые края и отправят на алмазный участок, где, увлекая за собой песок и воду, крутятся в горизонтальной плоскости большие чугунные шайбы. Здесь переизбыток воды, кожа на руках работниц набухла от влаги, на ногах у них тяжелые резиновые башмаки.