Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

Отставка Апраксина в конце 1757 года сопровождалась скандалом. Елизавета, оправившись после удара, пришла в ярость, узнав, что русские войска после победы под Гросс-Егерсдорфом отошли к востоку, как только стало известно о ее болезни. Это же преступление! Оскорбление величества! В бумагах фельдмаршала обнаружились письма великой княгини, где та подробно описывала ситуацию при дворе. Бестужев, прежде чем его арестовали за соучастие, имел смелость предать огню все послания, компрометирующие Екатерину, — еще одно свидетельство его веры в ее грядущее возвышение. Петр со своей стороны, догадываясь об этих интригах в пользу его жены, искал способа ее очернить и ради этого добился приватной беседы с императрицей. Выложил ей все про роман Екатерины с Понятовским, рождение их дочери, дружбу великой княгини с Вильямсом и Бестужевым — доводов, способных возбудить подозрительность Елизаветы, нашлось предостаточно. Почуяв, что надвигается гроза, Екатерина попыталась ускользнуть из-под удара. Написала государыне письмо по-русски, умоляя принять ее{943}. Елизавета не ответила. А назавтра горничная великой княгини была взята под стражу без объяснения причин. Но тут благодаря вмешательству одной из своих компаньонок Екатерина смогла переговорить с духовником императрицы Дубянским, человеком очень влиятельным, которому она изложила свои проблемы. В тот же день, когда состоялся их разговор, то есть 13 (24) апреля 1758 года, в половине второго ночи ее позвали к царице. Войдя в императорские покои, она была неприятно поражена, обнаружив там Петра и начальника Тайной канцелярии Александра Шувалова, одновременно исполнявшего роль домоправителя великокняжеской четы. Судя по тому, что за ширмой раздалось шуршание, там еще кто-то прятался — наверняка Иван Шувалов. Елизавета не стала церемониться со своей племянницей. Обвинила ее в гордыне и дерзкой заносчивости: по какому праву она суется в политику? Даже она сама, дочь Петра Великого, никогда бы на это не осмелилась во времена Анны Иоанновны! Когда Екатерина попробовала отрицать, что переписывалась с Апраксиным, Елизавета вне себя от гнева показала ей пачку писем, писанных ее рукой. Но у немецкой принцессы еще хватило присутствия духа, чтобы возразить, что эти послания доказывают ее невиновность — она ведь никогда никому не отдавала приказаний, уж тем паче главнокомандующему. Рыдая, она бросилась на колени и умоляла императрицу отпустить ее на родину, в Цербст. Елизавета холодно напомнила, что у нее есть дети. Екатерина запротестовала: разве не лучше, если их воспитание будет проходить под защитой и опекой ее августейшего величества? Великий князь начал осыпать свою супругу всеми мыслимыми упреками, но императрица пропускала их мимо ушей — ее занимала только переписка с Апраксиным. Она нервно вышагивала из угла в угол, кричала о заговоре, грозила подвергнуть Бестужева пытке, уж тогда она узнает больше. Но Екатерина держалась так твердо, что царицу взяло сомнение, и она вдруг резко приказала ей отправляться в свои покои.

В тот же день молодая женщина получила записку с сообщением, что Елизавета желает ее видеть. Был ли это последний политический демарш стареющей императрицы? По-видимому, свойственные ей ум и проницательность побудили ее склониться на сторону маленькой немки: она предложила ей потолковать тет-а-тет{944}, встречу назначила на 23 мая (4 июня). В ожидании этого Екатерина прочла первые пять томов «Истории путешествий» и с головой ушла в фолианты «Энциклопедии». В назначенный день разговор опять вертелся вокруг ее писем к Апраксину. Екатерина не уступала: нет, ее нельзя обвинить в преступлении против государства. Елизавета расспрашивала и о том, как она живет с ее племянником. Весь свет сомневается в отцовстве Петра, особенно в том, что принц-наследник вправду его сын. Но достоинство и смирение Екатерины принесли свои плоды: она вышла из испытания невредимой. Хотя расплатилась все-таки очень дорого: Апраксин был арестован и во время допросов скончался, Бестужева отправили в ссылку, Понятовскому пришлось подать прошение об отставке. Молодая женщина, казалось, вовек не утешится. Несмотря на все их разногласия, Елизавета стала отныне ее единственной покровительницей. А между тем состояние ее здоровья внушало сильнейшие опасения. Теперь если бы государыня вдруг умерла, ей бы оставалось одно — вернуться в княжество Цербст. Чтобы получить возможность безнаказанно жениться на Елизавете Воронцовой, Петр угрожал запереть свою законную супругу в монастырь. К тому же ее измены и дети, зачатые вне брака, были веским доводом против нее. Однако в 1759 году великая княгиня нашла себе нового героя, капитана артиллерии Григория Орлова, который вскоре стал ее любовником{945}. Эта связь с ее стороны была, безусловно, менее бескорыстной, чем страстное увлечение Понятовским. Орлов и его четыре брата, весьма популярные в гвардии, сулили хорошую защиту от притеснений супруга, ненавидимого нацией за его пренебрежение к русской культуре. Когда Елизавета угасла, новая императрица (на сей раз по мужу) была уже опять беременна. Это состояние, пусть и тщательно скрываемое, помешало ей учинить государственный переворот незамедлительно{946}. Свойственная Екатерине жажда власти временно отступила перед насущными житейскими тревогами.

ЕВРОПА У ИЗГОЛОВЬЯ ЕЛИЗАВЕТЫ

Здоровье русской императрицы стало сдавать уже в середине 1750-х годов, но причин этого никто не знал. Некоторые подозревали, что она пользуется своими недомоганиями как предлогом для оттяжки политических решений. В декабре 1755 года сильнейший приступ ревматизма помешал ей подписать договор с Великобританией. Незадолго до того она поранила руку, пытаясь заслониться от панно, сорвавшегося со стены в комнате маленького Павла Петровича и упавшего ей на голову. Несколько дней спустя, когда наступил день ее рождения, она отменила церемонию целования руки, заподозрив, что кость переломана в нескольких местах.

Осенью 1756 года Елизавета перенесла несколько тяжелых приступов. Слегла — кровотечения мешали ей передвигаться. Поговаривали о раке. 29 октября она лишилась чувств, тело стало холодным, словно оледенело, а когда пришла в себя, не могла говорить — потребовались неимоверные усилия, чтобы возвратить себе дар речи. Прием слабительного принес облегчение, но она по временам теряла память, не понимала, где находится, уже и самых близких не узнавала. К Рождеству каким-то чудом оправилась и день своего рождения смогла отпраздновать на публике. Ее близкие, вся страна вновь могли надеяться на лучшее.

Частые обмороки вновь стали повторяться с первых же месяцев 1757 года: при дворе исподтишка поговаривали, что это истерические приливы, следствие тяжелого и болезненно переживаемого климакса{947}. Повторные кровопускания не помогали. Чувствовала себя она худо, но своего здоровья совсем не берегла. Война приводила ее в уныние; несмотря на свирепое желание раздавить Фридриха II, ей была нестерпима мысль, что там льется кровь ее подданных. Она искала убежища в молитвах и созерцании и, не слушая предостережений своего лейб-медика, грека Кондоиди, скрупулезно соблюдала посты, на долгие недели отказываясь от пищи, необходимой для поддержания ее сил.

При всем том Елизавета еще долго сохраняла обманчиво здоровый вид. Нескончаемые церемонии подкрашивания, припудривания, переодевания — она была способна менять наряд раз пять, пока не отыщется платье, которое особенно к лицу, — все это в конце концов приносило свои плоды.

Понятовский оставил нам убедительный словесный портрет русской государыни на пороге пятидесяти лет. Рассмотрев восковую маску Петра Великого, хранившуюся в Академии наук, он пришел к заключению, что дочь весьма похожа на отца. Понятовский отмечает в наружности Елизаветы некоторую диспропорцию — лицо большое, но черты мелки и тонки, лоб чрезвычайно высок, это поражает, волосы начинаются чуть ли не на самой верхушке черепа. У царицы — большие, выразительные голубые глаза, закругленный нос и «маленький рот с отменными зубами». Подобно своему родителю, она поражала могучим торсом, расстояние между ее плечами и верхом корсета представлялось «невероятным». Кисти ее рук, безупречно изысканных и нежных, казалось, не должны были принадлежать этому громадному телу, которое зато было «крепким и очень белым».

Императрица умела причесываться и одеваться «в манере, присущей только ей одной»; наперекор излишней полноте она оставалась «женщиной, которая могла нравиться и нравилась многим» благодаря своей грации и благородству. Понятовский приписывал ей «нечто вроде магического воздействия, превращавшего ее, как в физическом, так и в духовном смысле, в самую впечатляющую достопримечательность двора». Вообще же она «наиболее авантажно смотрелась анфас»; ее профиль из-за непомерной выпуклости лба и грудей вызывал неприятное изумление{948}.