Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

Сеансы позирования перестали казаться отдыхом. Меня совсем не радовала перспектива долгого стояния на ногах, и даже сидячая поза быстро утомляла. Гольбейн предложил написать меня восседающим на троне в окружении детей, а родителей изобразить стоящими сзади на возвышении. Из королевской сокровищницы мы извлекли захваченный у ирландского вождя в начале четырнадцатого века трон. Его покрывала великолепная замысловатая резьба. Но я едва втискивался в него, что сильно портило мне настроение, да и старое дерево, грозя треснуть и развалиться, страшно скрипело под моей тяжестью.

Мои объемы и вес стали чрезмерно большими, и единственным выходом из положения могло быть приобретение более крепкого и широкого трона. Я уже не мог избавиться от телесной избыточности и испытывал своеобразное чувственное удовольствие, отказываясь худеть. Попытки вернуться к стройности вызвали бы слишком много обидных воспоминаний. Я больше не собирался бороться с полнотой. Зачем, если можно поменять кресла, доспехи и женщин? Безобразная старость сделала меня независимым — такую свободу едва ли может представить себе миловидная молодость.

В итоге Гольбейн остановился на групповой композиции. Из семи портретируемых трое уже пребывали в мире ином. Вместо моделей живописец использовал посмертную маску моего отца и деревянную погребальную статую моей матери. Обе они находились в крипте Вестминстерского аббатства возле мест погребений. Чтобы нарисовать Джейн, художнику пришлось положиться на свою память, а также на сделанные им еще при ее жизни наброски углем, сохранившиеся в его мастерской.

Джейн… С мучительным чувством я следил за тем, как искусная кисть Гольбейна создает рядом с моим портретом образ любимой. Пустоту моей нынешней жизни уже ничто не могло заполнить. Ибо мое отвращение к женщинам не ослабевало, они больше не привлекали меня, и я с трудом выносил само их присутствие. Ни о каких женских чарах больше не могло быть и речи.

Но что же восполнит эту потерю, избавив меня от одиночества, которое порождает кошмарные страхи? Почему потребности не умерли вместе с теми, кто их пробудил? Поиск новой кандидатуры взамен ушедших в небытие представлялся мне абсурдным и попросту бесполезным.

Целый месяц я позировал Гольбейну. Стоял необычайно теплый и влажный май, во дворце было душно и жарко, к тому же я надевал отделанные мехом церемониальные одежды, вес которых мог бы с легкостью выдержать разве что лоулендский тяжеловоз. Я не мог снять даже бархатный головной убор, поскольку во время сеансов позирования для династической фрески проводились совещания и аудиенции. Впрочем, если я изредка и обнажал голову, то лишь по ночам в опочивальне за задернутым пологом. Я почти полностью облысел. Ну как показаться без шапки перед придворными? Увы, я парился и потел, казалось, будто на моей макушке свернулся в клубок горностай.

Если я испытывал известные неудобства, то и Гольбейну приходилось несладко, ведь он часами простаивал перед мольбертом, сосредоточенно выписывая каждую деталь моего наряда или кропотливо восстанавливая облик отца по посмертной восковой маске. Да, она располагалась справа от меня, увенчивая конструкцию из стойки и столика. Маска так точно передавала черты Генриха VII, что у меня порой возникало ощущение, будто я пришел к нему на прием.

* * *

К концу мая, как и ожидалось, от Карла прибыл новый посол Франциск ван дер Делфт с верительными грамотами. Судя по имени, он имел голландские корни, то есть родился в тех удивительных краях, где земля вечно пропитана влагой. Кроме того, там отлично плодились и размножались еретики, и императору с трудом удавалось отыскать в Нидерландах верноподданных католиков.

Я принял голландца жарким и влажным утром, когда больше всего мне хотелось бы сидеть в легкой батистовой рубашке в тенистом саду. Посол с его широким гладким лицом и объемистой талией произвел на меня приятное впечатление, чего нельзя сказать о доставленных им известиях. Сложности возникли из-за моего титула. Карл не считал возможным величать меня главой церкви Англии при заключении союзнических договоров и не обещал встать на мою защиту, ежели Папа (после подавления Франциска) возобновит нападки на меня. Короче говоря, Карл готов стать моим союзником, но не мог пока признать все мои регалии. И если я согласен не упоминать о них, то, значит…

Ну вот, опять начинаются старые игры и словесные перепалки. В конце концов мы, разумеется, найдем приемлемые выражения, но за это время закончится и летний сезон, более всего подходящий для военных кампаний.

— А как поживает ваш предшественник, Юстас Шапюи? — спросил я.

— Неплохо, ваше величество. Он пока остался при дворе императора Карла в Инсбруке, но к осени собирается уехать на юг. Он просил передать вам сердечный привет.

Шапюи действительно дождался отставки. Он вернется домой. Что стало с его домом за многие годы? Сохраняется ли незримая связь с родными местами, если ты надолго покидаешь их?

— И от меня ему поклон. А скажите, как император…

Я умолк, услышав шум падения и горестный стон. Выронив палитру, Гольбейн рухнул на пол.

— Не расстраивайтесь, — мягко сказал я, — это пустяки, жаль только, что смешались краски на вашей палитре. А с пола их легко собрать.

Стоя на коленях, художник что-то бормотал, пытаясь соскрести прилипшие к паркету красочные сгустки. Я наклонился, чтобы помочь ему, и, с трудом дотянувшись до палитры, на удивление легко поднял ее; с такой задачей справился бы ребенок. Гольбейн суетился, хватая кисти, его руки дрожали.

Я взглянул на художника. Его раскрасневшееся лицо заливал пот. Ну конечно, в зале сегодня слишком жарко.

— Достаточно! — весело сказал я. — На сегодня мы закончили. Торчать в такой духоте настоящая пытка. — И добавил, обращаясь к Ван дер Делфту: — Давайте продолжим наш разговор на свежем воздухе в моем саду. — Затем повернулся к Гольбейну и произнес: — А вы можете заняться чем пожелаете.

Мы с имперским послом прогуливались под цветущими вишнями, яблонями и грушами, наслаждаясь ароматным ветерком с юга, а Гольбейн вернулся в свои покои, лег на узкую кровать и умер. Умер от чумы.

* * *

Чума! Ужас вызывало уже одно это слово. Сразившая художника страшная болезнь нагло заявила о себе во внутренних покоях дворца. А ведь в Уайтхолле сейчас жил и Эдуард! Я велел перевезти его сюда на лето, желая приучить к придворной жизни. Пусть мальчик привыкает к этим величественным залам. А ведь Гольбейн рисовал эскизы для портрета принца, и он сидел в нескольких шагах от живописца всего за семь дней до его смерти!

Необходимо срочно отправить сына в безопасное место, а потом и самому бежать из Уайтхолла. Но куда? В Лондоне, по донесениям, началась эпидемия. На перекрестках улиц скопились горы трупов. Никто не осмеливался до них дотрагиваться, не говоря уже о пристойных похоронах. В Хаундсдиче рядом с оружейными мастерскими кто-то полил сваленные в кучу тела горячим маслом и бросил сверху зажженный факел. Окутанные дымом, люди забрасывали землей обугленные и догорающие останки, насыпав чудовищный могильный холм.

Зараза наступала с юго-востока, она выкосила деревни от Дувра и Эшфорда до Мейдстона, Ротема и Уэст-Маллинга. А вот с запада не поступало сообщений о вспышках чумной болезни. Я решил отправить Марию в Вудсток. И сам собрался уехать на запад с Эдуардом в уилтширский Вулф-холл.

Со мной отправятся и братья Сеймуры; что вполне уместно, ведь они приходились Эдуарду дядюшками. Следовало распустить двор, а связь с членами Тайного совета поддерживать исключительно через курьеров.

* * *

Срочно созвав Совет, я коротко пояснил, что делать.

— Свирепствует чума, нужно спасаться. Никакого геройства, храбрость неуместна. Уолси когда-то «доблестно» доработался до того, что умерли восемнадцать его служащих. А я слишком ценю вас, чтобы попусту рисковать вашими жизнями. Посему приказываю всем вам в течение сорока восьми часов покинуть Лондон. Берите с собой только самое необходимое. Неизвестно как, но чума путешествует вместе с людьми. Если кто-то из ваших домочадцев уже заболел, уезжайте немедленно.

Все советники выглядели вполне здоровыми. Таким казался и Гольбейн, когда устанавливал на подпорку восковую маску моего отца…

— Поскольку мы с вами встретимся, если будет на то Божья воля, лишь осенью, я должен заранее ознакомить вас с моими планами, — заявил я. — Готовы ли вы сразиться с французами? Император уже объявил войну Франциску, а мы намерены присоединиться к нему, причем руководить военными действиями буду я сам.

Услышав столь откровенное заявление, Эдвард Сеймур и Джон Дадли помрачнели, кое-кто еще сочувствовал французам. Не обрадовались и миролюбивые советники вроде Райотесли, Педжета и Гардинера. Но поскольку Сеймур и Дадли были настоящими солдатами, а Педжет и Гардинер поддерживали императорскую политику, каждый из них, несмотря на недовольство, видел в столь рискованной кампании привлекательные стороны.