Мемуары - Ш Талейран

Когда архиепископ тулузский сделался министром финансов(12), он понял эту истину; с каждым днем ему становилась все очевиднее потребность в сумме, превышающей четыреста миллионов, разверстанных на последующие пять лет. В то же время он понимал, что если его заем зарегистрируют под принуждением, то это будет для него весьма неблагоприятным предзнаменованием и он никогда не будет выполнен. Королевские судебные заседания стали уже ненавистны. На добровольное согласие он не мог рассчитывать и опасался последствий слишком очевидного принуждения к регистрации. Он чувствовал необходимость привести в действие власть и в то же время замаскировать свое поведение. Поэтому он выдумал такую меру, как королевское заседание парижского парламента, которое должно было представлять собой сочетание королевского судебного заседания парламента со старинными "королевскими заседаниями". У последних оно заимствовало название, в то время еще не очерненное, и право подачи голоса, что позволяло каждому члену парламента высказывать свое мнение и развивать свои доводы. От королевских судебных заседаний оно удержало самое основное - право требовать регистрации, невзирая на большинство голосов и на желание большей части членов.

19 ноября 1787 года король отправился в девять часов утра в парламент. Там находился герцог Орлеанский, как и другие принцы крови, кроме принца Конде, который присутствовал тогда на собрании штатов Бургундии. Король привез с собой два указа. Один из них объявлял о займе в четыреста миллионов и составлял главный предмет заседания, в то время как другой относился к гражданскому состоянию не католиков и был выдуман только для того, чтобы оттенить налоговый указ какой-нибудь королевской милостью.

Король открыл заседание речью, состоявшей из двух частей. В первой он заявлял, что прибыл для совета с парижским парламентом о двух важных актах управления и законодательства. Он привел очень мало доводов, возлагая по обычаю на своего хранителя печати заботу о подробностях и объяснениях. Во второй части он воспользовался случаем, чтобы ответить на предостережения, обращенные к нему парижским парламентом в интересах парламента в Бордо, который был переведен в Либурн в наказание за его возражения против регистрации одного закона о провинциальных собраниях. Этой части своей речи король попытался придать оттенок властности, но так как она была ему несвойственна и не была выдержана даже в течение того недолгого времени, пока он говорил, то он лишь обнаружил неровностью голоса нерешительность своего характера.

Затем говорил хранитель печати(13); его речь была построена по широкому замыслу. Он прежде всего приступил непосредственно к заявленной парламентом просьбе о немедленном созыве Генеральных штатов. Не отвечая безусловным отказом, он противопоставил этой просьбе принцип абсолютной королевской власти, который отвергал подобные обращения и ставил созыв в полную зависимость от воли короля. Его конституционная система основывалась на самых крайних доктринах абсолютизма когда-либо в нашей истории исповедовавшихся французскими министрами.

От этих принципов, которые хранитель печати привел в качестве безапелляционного ответа на просьбы и постановления парламентов, он перешел к рассмотрению предложенных законов. Он подчеркнул значение улучшений, которые король уже приказал произвести, а также мероприятий по экономии и сокращению личных расходов короля, которые Людовик XVI предпочитал урезке затрат на защиту и величие государства. Он изображал как нечто гениальное простую мысль о займе четырехсот миллионов, которого должно хватить сразу на погашение других более тягостных долгов, на полезные улучшения, на восполнение недостаточных поступлений, На оплату всех предвиденных и непредвиденных расходов в течение пяти лет и даже затрат на войну. Вся подготовка к ней была, как он говорил, совершенно закончена на случай, если это бедствие произойдет, несмотря на обоснованные надежды короля, что оно надолго устранено благодаря мудрости и твердости тех переговоров, которые он вел. (Так министр дерзнул охарактеризовать поведение французского двора в отношении Голландии в течение 1787 года(14)).

Эта картина благодеяний правительства завершалась новым указом о не католиках(15). Хранитель печати отметил большие преимущества, которые дает промышленности прирост населения, коснулся достижений общества, возможных благодаря новым гражданам, указал на достигнутое, наконец, согласование закона с природой и с обычаями. Но его слова явно обнаруживали цель всей этой приуроченной к случаю филантропии, и никто не верил, что министр рассердится, если благодеяния его веротерпимого закона будут отсрочены, лишь бы каждый высказался без оттяжки за утверждение займа, который должен был дать государственной казне четыреста миллионов.

После того как хранитель печати закончил изложение сущности обсуждаемого вопроса, заседание приняло обычные для парламента течение и форму. Прежде всего выслушали докладчика парламента. Так называлось должностное лицо, на которое возлагалась обязанность рассматривать все законы, направляемые правительством в парламент для регистрации. Это лицо всегда выбиралось министерством среди самых старых судей, которые образовывали привилегированную секцию, называвшуюся большой палатой. В нее попадали, согласно принятому порядку, исключительно за продолжительную службу. Звание докладчика парламента было присвоено не должности, а лицу, выполнявшему поручение, связанное с особым доверием; оно открывало путь к удовлетворению честолюбия и к богатству; почти всегда им наделяли духовных лиц, так как из всех способов вознаграждения и обогащения кого-либо самым простым и дешевым было наделение аббатством. На этом посту аббат Террай положил начало своей известности и богатству; после него изменили обычаю и дали это звание Аммекуру, которому покровительствовал Орлеанский дом. Калонн лишил его этого положения, так как он заподозрил, что Аммекур вредит ему, стремясь сам проникнуть в министерство. Место Аммекура заступил аббат Тандо, не обладавший изумительной обходительностью своего предшественника, его большим знанием государственных дел и благоприятной внешностью; но основная его задача заключалась в точной передаче указаний королевского совета, в ответе на задаваемые вопросы посредством объяснений, слишком поверхностных для действительного освещения вопросов, но достаточных для удовлетворения притязаний большинства более жадного к почтению, чем к познанию. Таков именно был в данном случае доклад аббата Тандо, представлявший собой длинное и скучное пояснение к указу. Он закончил заявлением, что чрезвычайно важное значение подобного займа побудило бы его просить об образовании комиссии для рассмотрения указав и для доклада, если бы присутствие его величества не свидетельствовало, что государь прибыл в свой парламент для получения окончательного решения.

После речи докладчика началось обсуждение; первый президент приглашал по очереди каждого члена высказать свое мнение. Герцог Орлеанский в нескольких словах высказался за отклонение указа. Это было его первое открытое выступление против двора.

Те ораторы, которых вследствие их таланта и особых свойств слушали обычно с наибольшим вниманием, удвоили в этот день свои усилия, чтобы быть замеченными королем и произвести на него впечатление. Присутствие монарха не вносило ничего, что могло бы навеять робость и заставить отклониться от правды; предполагалось, что он прибыл в среду пэров королевства, чтобы заглянуть в сердца своих естественных советников. Как почетен мог быть успех судебных сановников, если бы им удалось силой своего слова отвлечь короля от обольщения посредственности, подействовать на его рассудок светом разума, тронуть его сердце картиной бедствий, от которых страдала Франция, не возлагая на него вины.

Об этом успехе мечтал в особенности д'Эпремениль. Пользуясь славой первого оратора среди оппозиционных двору членов парламента, он не обманул ожиданий своей партии. В этом чрезвычайном случае его речь была призывом к личным чувствам короля. Он умолял его отложить в сторону мнение своего министерства и заранее готовые взгляды своего совета, взвесить без предубеждения те истины, которые он услышит, и дать себя влечь тому убеждению, которое у него сложится. Он заклинал его вообразить себя как бы в недрах своей семьи, окруженным собственными детьми, и не подавлять те движения, которые могут быть вызваны в его отцовском сердце этим радостным состоянием.

Каждый из ораторов подходил к вопросу с той точки зрения, которая была свойственна его обычным взглядам и вытекала из особенностей его таланта. Сопоставляя все, что было сказано хранителем печати и докладчиком парламента об общей сумме государственных обязательств и недостаточности доходов, о возможных улучшениях и установленном дефиците, об экономии в будущем и скудости в настоящем, суровый Роберт Сен-Венсен находил, что для обеспечения займа нет ничего, кроме огромного дефицита, что нельзя, не допуская недобросовестного умолчания, предназначать на покрытие нового долга прежние налоги, уже служившие обеспечением старых займов, и что парламент явится соучастником в преступлении, если он предложит заимодавцам оказать доверие государству, покрывая своей регистрацией ту бездонную пропасть, в которую кредиторы низвергнут свои капиталы.