Красное колесо. Узел I Август Четырнадцатого - Александр Солженицын

И – выше солнца, выше неба, прямо к престолу Всевышнего четырнадцать грудей мужских напевом проверенным, голосом слитным, восслали уже не просьбу свою, но жертву, но отречение:

– Те-бе-е, Гос-по-ди-и-и!…

51

Потеряв командование, перепутавшись родами войск и частями, заняв лесные дороги во всю ширину и по обочинам, в глубине леса русские двигались ещё спокойно. Но всякий выход на просвет, на большую поляну, на перелесье, к деревне – был встречаем стрельбой. Одна стрельба вызывала другую: приняв своих за немцев, стреляли и по своим.

На рассвете 17-го августа голова беспорядочной колонны вчерашнего 13-го корпуса была встречена на опушке, за пятьсот шагов до деревни Кальтенборн, орудийным и пулемётным огнём. Утверждённого сводного командования не было, но оказался в авангарде полковник Первушин, и с доброхотными случайными помощниками от разных частей развернул на выходе из лесу несколько пушек, оказавшихся тут, они открыли огонь, а сам он пошёл со сводною ротой и развёрнутым знаменем Невского полка в атаку на деревню. Немцы бежали, оставив четыре орудия.

Однако вся завоёванная кальтенборнская поляна была – верста на версту, и снова предстояло углубляться в лес. А через две версты – опять выходить на просвет, к деревне, опять под обстрел, уже точно расставленный по просекам и дорогам. Михаил Григорьевич Первушин, со службой и годами нисколько не утративший солдатского естества, стал душой и следующего прорыва. Он так всегда был слитен с солдатами, что не мог вести их на невозможное, а если уж вёл – не могли за ним не идти. В первушинском авангарде была перемесь невцев, нарвцев, копорцев, звенигородцев. Две неполных батареи следовали за ним, средь них и Чернега.

Вновь расставили свои немногие снаряженные пулемёты и пушки, открыли внезапный беглый огонь – и так все бросились в атаку. Опять Первушин бежал впереди и получил штыковую рану. Неожиданный прорыв русских и тут оказался так крепок, что немецкий заслон, силою в полк, кинулся в бегство, оставив многие пулемёты и двадцать орудийных стволов, иные с полной запряжкой.

В этом ратном труде, как выражались наши предки, у первушинского авангарда прошёл весь день. Дорога на выход ещё была длинна, лесные вёрсты, немецкие заслоны один за другим, завалы, колючая проволока; пулемёты по просекам и пушки на проходах поджидали свои столпленные нестройные жертвы. Едва высовывались русские на прогляд, на прострел – немцы окатывали их всеми видами огня. С каждой удачей становилось русским всё трудней и трудней: меньше телесных сил, больше голод и жажда (колодцы завалены), меньше снарядов и патронов, больше раненых, сильней заслоны, а надежда вся – только на штыковую атаку.

Было уже за полдень далеко. Многолюдная с утра, колонна обтаивала. Безумеющие люди теряли разум действий и надежду.

Перед последним рывком полковник Первушин, уже раненный дважды, и всё штыком, приказал подпрапорщику…

– -=

Экран

– -=

= а тот – с полковым знаменем, сейчас свёрнутым.

Это такой человек – сам никогда не откажется, с

ним и ляжет.

= Первушин, одна рана перевязана, другая нет, машет

неповреждённой рукой: снимай!

Стрельба. Рвутся поблизости снаряды.

= А знамя – георгиевское, вделан крест в прорезную пику древка.

= Знаменщику – жалко. Душа болит. Крестится.

Снимает знамя. Древко передаёт

помощнику. Тот отламывает овершье. А палку,

палку простую – бросает…

= С лопатой они понуро уходят

= закапывать. Роют ямку,

оглядываются на приметы, деревья.

Вершины деревьев вздрагивают

при взрывах. Гудит всё. И в этой музыке

= Первушин сидит на пне,

просто так сидит, думает.

Мы близко видим

= его, и его движенья, осторожные из-за ран. Кровь

на лице, на шее, на кителе.

Фуражка пробита. Набекрень, неуставно.

Совсем опущены его диковатые усы. И выкат глаз

уже не дерзкий, не шутливый – безнадёжный.

Ни с кем он не разговаривает, никто к нему не подходит.

Минуты думанья, может быть последние

за пятьдесят четыре года жизни.

Разрывы. Гул стрельбы.

Поворот головы

на знаменщика. Тот докладывает: всё в порядке.

Закопал. Как сердца кусок.

= И с усилием (себя-то самого как поднять?!):

– Штабс-капитан! Грохолец!

= Вот и знакомый наш Грохолец, без фуражки совсем,

и видно, как он лыс: всё голо, только на

макушке гладкий островок да два на теменах.

Ведь он далеко не молод, откуда ж эта подвижность,

готовность? Да у таких худых бывает.

Всё так же взвинчены усы, но может быть – с отчаянием.

Первушин ему:

– Ну что ж, попробуем? Собирайте, кто винтовку

держит. Командуйте пулемётам.

Грохолец. Хорошо, попробуем. Сейчас. Ничего.

Мы можем.

Поднимается Первушин. А – не мал уродился.

А – грозен.

Отец! За этим пойдут.

И фуражкой – два взмаха

= пушкам. Две пушки, уже готовы к бою, но

в глубине за деревьями, и облеплены усиленной

прислугой – чтоб выкатывать их на край леса.

Тут и Чернегу видим, он гол до пояса. Как наложенные,

как налепленные змеи плечевых мускулов,

а всё та же головка сыра с короткими усами,

но свирепая:

– Взяли, браты! па-катили!

Покатили! Покатили!

Хруст, лом, топот. И – отчаянный голос, его, не его:

– Беглый! А-гонь!

Ударили! И пулемёты наши, где-то близко. Уж сколько

есть, уж чем осталось.

Сзади, в спины,

= через крайние деревья видим: по мелкому

подлесью, промеж сосенок мелких

побежали наши, побежали.

Офицерики, конечно, впереди – и шашечками

поднятыми струят над головою -

жест беспомощный, совсем не опасный врагу, а для

своих: не отстаньте, ребята, мы же все заодно!

И рядом с бегущими.

= Не атака – а спотычка.

А кричат, что от “ура” осталось:

– А-а-а-а-а…

Тащат винтовки со штыками, но еле тащат, где уж

ими колоть!

Вот один – кувырк.

Убит? Нет, отдохнуть лёг за сосенным молодняком:

бегите уж без меня, я – весь, сожду судьбы и так.

И шашки офицерские – трепещут как подбитые,

сейчас свалятся.

Пулемётный тук.

= Падают наши! Ах, падают, винтовки роняют…

Как случилось? Одна штыком в землю воткнулась,

а прикладом качается, прикладом качается.

= Грохолец трогательно бежит, по лысине сзади

узнаём.

Неужели подобьют? Бежит!

= А ещё впереди, всех обогнав, – высокий

Первушин. Снова грозный,

на нас!

с усами страшными,

с винтовкой, штык наперевес!

И споткнулся

о низкую проволоку, незаметную.

= А из окопчика, из укрытия, навстречу

немец здоровый, штыком

подсадил

его, верхнего, страшного полковника!

Третья штыковая! Это надо же!

Рухнул полковник Первушин.

Пулемётами, пулемётами

= разрежается русская атака,

посеклась,

завернулась.

= И на краю леса озверённый кругломускульный

Чернега видит: уже не стрелять надо, а тикать.

И, вспрыгнув на пушечное колесо,

вывинчивает панораму, а по знаку его отнимают замки от орудий -

= и с ними побежали

все в лес,

в глубину! назад…

52

Сам генерал Клюев не был ни в голове корпуса, где Первушин, ни в арьергарде, где Софийский полк отбивался в стошаговом лесном бою, – он держался середины колонны, и путал, и метался, мотал её, от каждого заслона отворачивая. Кольцо окружения казалось ему неразрываемым, и некому было собрать полкорпуса на прорыв.

Остатки нашей артиллерии действовали сами собой: меняли позиции, стреляли прямой наводкой, где видели противника, при бегстве оттягивали орудия или покидали их. А тут ещё широкая болотистая речная полоса со многими канавами перегораживала русским путь там, где расступался грюнфлисский лес, и в этой болотистой низине тонула артиллерия, тонули обозы. И хотя по прямой уже видно было шоссе, и дойти до него было три версты, – уклонялись части опять на восток в сторону недостижимого Вилленберга, искали переход по сухому. Поток отступающих таял, каждый час исчезали куда-то не сотни, но тысячи. Беспорядочная толпа вокруг Клюева выкатилась на поляну близ Саддека, попала под перекрестный шрапнельный огонь, шарахнулась назад в лесок.

И тут – исполнилась чаша терпения единокомандующего окружёнными центральными корпусами. Во избежание напрасного кровопролития велел генерал Клюев поднять белые флаги – при двадцати батареях, протащенных, прокруженных черезо всю Пруссию! – и против восьми батарей противника. С рассыпанными десятками тысяч по лесам – против шести батальонов в этом месте.

Золотые слова: “во избежание кровопролития”. Каждый человеческий поступок всегда можно огородить золотым объяснением. “Во избежание кровопролития” – благородно, гуманно, что на это возразишь? Разве то, что надо быть предусмотрительным и во избежание кровопролития не становиться генералом.