Дорога в Аризону - Игорь Чебыкин

звонки, нашел в доме трупы родителей со связанными руками и заткнутыми ртами. Как установило следствие, перед смертью Милогрубовых долго и жестоко пытали: тела супругов были испещрены следами от ножевых ранений и затушенных сигарет. Елену Геннадьевну, кроме того, изнасиловали и вырезали у нее на лбу "3+". То ли садист поставил бывшей учительнице оценку, как женщине, — три с плюсом, то ли тем самым намекал на срок, который провел в колонии по вине ее мужа, — чуть более трех лет, освободившись досрочно за примерное поведение и участие в художественной самодеятельности.

"Мои парни потом завалили козла этого, — сообщил Венька. — Не за Легенду — по другим делам завалили. Он сколотил шайку из своих бандерлогов и они вообразили, что могут у меня мой кусок хлеба отбирать. Вот пацаны его и завалили. Но получилось, что заодно и за Легенду ему отплатили. И я доволен, что так получилось. Легенда в школе, конечно, кровушки у нас немало попила, но чтобы так по-скотски с ней… Этот упырь еще по пьянке хвастался друганам своим, как он Легенду тогда в квартире драл и рвал… Мразь. Правильно мы его завалили". "Погоди, Венька, — Толик подался вперед. — Так ты… гангстер, что ли?..". — "Гангстеры у вас в Америке. А я — начальник братвы. Человек авторитетный и уважаемый. И не надо шептать: это в городе ни для кого не тайна. Что уставился? Да, бандит я, бандит. И кликуха у меня — Биг Бен. Большой Бен". — "Бен — потому, что Бенджамин, Вениамин?..". — "Ага". — "Ну, ты даешь…". — "Я никому ничего не даю. Мне все дают. А если не дают, я сам беру". — "Но это же противозаконно, Венька…". — "Само собой. А ты, Толян, в своей жизни разве ничего противозаконного не делал? А? Вы вон в школе с Персом в девятом классе западную туфту по видаку зырили, а это было противозаконно и недостойно комсомольцев". — "Ты прикалываешься, что ли? Тоже мне сравнил… Да и когда это было? В другой стране, в другой жизни". "Ни хрена, Толян, — Венька проглотил кусок шашлыка и раскатисто рыгнул. — Ни хрена. Страна другая, но жизнь та же самая — твоя, Толян, жизнь. Она у тебя одна, другой нету. И оставить свои грехи в другой стране и в прошлой жизни у тебя не выйдет, как ни старайся. Твои грехи будут с тобой до конца. Как и мои — со мной. Ты пойми, каждый человек в жизни хоть раз совершил что-то противозаконное. Я не только про уголовный кодекс базарю: у людей есть куча других законов — моральных, этических, церковных. И каждый человек хоть раз в жизни что-то нарушил. Ну, кроме святых, наверное. Но святых очень мало, а грешников — полные самосвалы. И все очень не любят говорить о своих грехах, зато любят трындеть о чужих. Но ты, Толян, насчет противозаконности мне здесь не трынди, ладно? Ты о своих грехах думай, а я за свои сам отвечу, когда придется". — "Но это же опасно, в конце концов…". — "Все в жизни опасно, начиная с момента рождения. Если боишься опасностей, тогда не живи — пойди вон с моста прыгни. А если хочешь жить, тогда не бойся опасностей. Кто не рискует, тот не пьет. Давай еще по стопарю опрокинем".

Голова у Толика разболелась основательно. Может быть, поэтому он пока не чувствовал сильного опьянения. Только слабость в ногах. Венька сидел, как ни в чем бывало. Будто пил не водку, а воду. "И как же ты… пришел к такой жизни?", — спросил Толик. — "Да как… После школы в технарь наш строительный поступил. Потом в армейку меня забрали". — "В десанте служил?". — "Почему сразу "в десанте"? В войсках связи. Вот. А когда пришел из армейки, тут уже не до учебы было. Такая блудня началась, деньги изо всех щелей полезли, как тараканы, — только лови. Но про то, как я их ловил, я тебе, Толян, рассказывать не буду. Ни к чему тебе это знать, лишняя это для тебя информация. А вот ты мне лучше скажи, как тебе там в Америке живется?". — "Хорошо живется". — "Лучше, чем здесь, дома?". — "Не было бы лучше, я бы там не жил". — "Хм… Не догоняю я этого. Как может быть лучше где-то, но не дома? Дома лучше всего, это и дети малые знают. Ты вот говоришь: другая страна. СССР, в смысле… Нет, Толян, это не другая страна — это наша страна. Да, название у нее другое было, порядки другие, но страна-то наша. Теперь порядки изменились, название изменилось, а страна осталась. А вот Америка твоя — это в натуре другая страна. Там все другое, люди другие, солнце другое". — "Солнце у всех одно, Венька". — "Ни хрена. Солнце оно одно, но оно же, заметь, и разное у всех. В Африке то же самое солнце вроде, но там плюс 50 все время. А в России минус 50 бывает и ниже. Поэтому в Африке свое солнце, а в России — свое. И в Америке — свое… Мы про Россию и Америку с Генрихом Романовичем порой толкуем. Помнишь такого? Ты к нему в школе ходил в этот… в драмкружок". — "Помню, конечно! Как он?". — "Спился совсем. Жена ушла от него, один он остался. В кабак этот заходит, мы с ним тут пересекаемся иногда, базарим о жизни. Занятный он мужичок, хоть и алкаш. Говорит, что страну нашу — ну, СССР, то есть — как зубы выдернули и в мусорку выбросили, а вместо них вставную челюсть с голливудской улыбкой впихнули — белую, но чужую и искусственную. А весь Голливуд, говорит, с его улыбками не стоит одной улыбки Гагарина. Вот, говорит, человек улыбался! Весь мир своей улыбкой согревал. И все тогда так же улыбались — искренне, типа, и открыто. А сейчас только за бабки улыбаются. И плачут только из-за бабок. А как Роднина плакать разучились. Помнишь, когда ее на Олимпиаде награждали, гимн еще играл, она пьедестале стояла и плакала?..". — "Помню. В 80-м году в Лейк-Плэсиде". — "Точно. Вот Романыч и говорит… Подожди, как он говорил… А! Улыбка Юры, слезы Иры — вся Америка, говорит, их не стоит! Занятный он все-таки мужичок".

Венька придвинул к себе миску с картошкой. Толик молчал, переваривая не столько еду, сколько все то услышанное от бывшего одноклассника, что не умещалось пока в его несчастную больную голову.

"Ты женат, Толян?", — спросил Венька, роняя картофельные крошки на стол. — "Да". — "На американке?". — "Да". — "Дети есть?". —