К вам идет почтальон - Владимир Дружинин

…Басков провел в забытьи около часа.

Очнувшись, он увидел незнакомую стену с трещинами по серой глиняной обмазке. Вместо потолка — свод, уходивший в темноту, пучки свесившейся соломы.

И под ним была солома. Она зашуршала, когда он пошевелился. Тотчас врезалась в голову острая боль. Сначала она гнездилась где-то повыше виска, а сейчас волной прошла по всему телу.

Первое, что возникло в памяти, была скала, серая с прожилкой скала, за которой он хотел укрыться от удара. Что же было потом? Память Баскова оживала медленно. Он упал, схватился за что-то, сорвался…

А Стах? Где Стах? Они же были вдвоем. Стах, видно, и принес его сюда. Здесь не застава, нет… Что-то вроде сарая. На заставе вообще нет таких построек.

— Сержант! — слабо позвал он.

Никто не ответил ему. Значит, Стах оставил его тут и сейчас вернется с кем-нибудь и с носилками.

Какое-то красноватое пятно выступило впереди. Кружка. Да, кружка на грубом столе из толстых, темных досок, у стены. А сверху — зеленое пятно. Плакат. Свет из маленького, зарешеченного оконца падал в сторону, на железную печурку, и Басков разглядел ее не сразу. На плакате — человек в черном костюме, с галстуком-бабочкой.

«Артист», — решил Басков. Напрягая зрение, разобрал подпись под портретом. Король Жиллет. Странно! Он ни разу не слыхал про такого короля. И вдруг с удивлением сообразил: «Написано по-английски!» Потом он прочитал другую надпись, лиловую по зеленому фону, менее различимую:

«Весь мир пользуется лезвиями «Жиллет».

Реклама! Размышлять, догадываться, откуда она взялась здесь, не было сил. Он забылся.

Он открыл глаза поздно вечером. «Король Жиллет», — пробудилось в памяти. Приснится же чепуха!

Сумерки скрывали плакат. Голова еще болела, но уже не так сильно. Он опять стал вспоминать. Хлопнула дверь, кто-то внес свет, — неяркий, колеблющийся, желтый свет керосиновой лампы. И вышел.

— Сержант, сержант, — шептали губы Баскова.

С улицы неслись обрывки нерусской речи. Жалобно проблеяла овца. Все звуки, все шумы, как и лачуга, где его положили, явно принадлежали не военной, а гражданской жизни. Здесь — деревня. Ну конечно, деревня…

— Сюда, капитан, сюда, пожалуйста, — услышал Басков дребезжащий старческий голос.

— Счастье, что не убился, — молвил другой голос.

— Ах, хорошо, капитан, — заговорил старик с сильным акцентом и перешел на другой язык, непонятный Баскову. Он различил только — «Харджиев» и «Южный порт».

— Помолчи, Сафар, — сказал капитан по-русски.

Пламя в ламповом стекле встрепенулось. Голос старика удалился, пропал. За изголовьем Баскова кто-то перешагнул порог.

— Товарищ, — с трудом произнес Басков. — Товарищ капитан…

— Э, да он молодцом! — ответил вошедший весело. — Молодцом, молодцом!

Тень вошедшего раскачивалась, словно дразнила. Почему он не подойдет ближе? И Басков снова позвал.

— Не товарищ. Нет, уж извините. Во всяком случае, не товарищ.

Свет лампы озарил незнакомое лицо — розовое, щекастое, смеющееся, распахнутую кожаную курточку — рыжую, с зубчатой бахромой «молнии», и орла на ней — металлического орла, с острыми, взметнувшимися кверху крыльями.

До этой минуты Басков не думал, не мог подумать, что он за рубежом, в плену. Рубеж входил в его сознание незыблемо прочно, как предел всего, чем он жил. И вдруг… Острая, ни с чем не сравнимая душевная боль пронзила его. Он увидел белые пальцы, ощутил их прикосновение, отдернул голову. Потом с яростью, со стоном, чтобы дать выход и боли и ненависти, стал срывать бинт.

— Он потерял сознание, — послышалось где-то очень далеко, и Басков не сразу уразумел, что эти слова относятся к нему.

9

Приблизительно в тот же час на заставу приехали Ковалев, Костенко и Выхольский.

— Стах не мог помочь, — докладывал Маконин. — Стоит, смотрит… Ну что он мог предпринять? Баскова камнем задело. Голова сильно разбита, кровь…

Казалось, Маконин изнывал от смертельной жары. Губы его пересохли, он едва шевелил ими. Всё было уже сказано в донесении, но Маконина переспрашивали, и он повторял, тяжело и хрипло дыша, вытирая тыльной стороной руки белый лоб. Да, тропа там без малого соприкасается с границей. Метра три до нее, а то и два. Басков поскользнулся.

Да, всё ясно, уже не о чем спрашивать Маконина, — и всё-таки стучит, молотом стучит в сознании вопрос: как же это могло произойти? Всё время виделся Ковалеву Басков, его светло-карие глаза, пушистые ресницы мальчика. Как же мы отдали его?

— Участок трудный, — сказал полковник. — Не следовало посылать Баскова на такой участок, Маконин. Парень физически еще не окреп, а вы…

— Моя вина, товарищ полковник, — с отчаянием произнес Маконин. — Я думал, вдвоем ведь…

— Вдвоем! Вдвоем! — отрезал Костенко. — Наряд не один боец с двумя головами, а два бойца, два разных человека. И веревкой они не привязаны друг к другу. Забываем мы это. Мыслим как-то… двойками, что ли.

— По шаблону, — вставил Колчин.

Колчин сидел в дальнем углу канцелярии, на диване, который обычно предоставляют для ночлега приезжим. Колчин не глядел на Маконина, он как бы отстранился от начальника заставы. Насколько Маконин был подавлен несчастьем, настолько Колчин собран и холоден. Сапоги его сверкали; он, должно быть, прифрантился к приезду начальства. Подавшись к полковнику, он ловил каждое его движение.

— А вы садитесь-ка поближе, — сказал ему Выхольский с грубоватой прямотой. — Вы тут не зритель в театре. Тоже несете ответственность.

«Правильно! Так его и надо», — одобрил про себя Ковалев. Колчин поднялся и нехотя сел к столу рядом с Макониным, но вполоборота от него.

Выхольский взглянул на Колчина, потом на Маконина и проговорил скорбно и объединяюще:

— Плохо, товарищи!

Наступила тишина, заполненная лишь тяжелым дыханием Маконина.

— Плохо, товарищ полковник, — сказал Колчин, не глядя на капитана и подполковника и обращаясь только к Костенко: — Особенно плохо, что Басков к ним попал. Слабой он породы.

— Вы что же, — Ковалев едва сдерживал возмущение, — заранее объявляете своего бойца предателем?

— Спокойно! — остановил его Костенко. — Спокойно! Ваша характеристика Баскова, лейтенант!

— Дисциплинка весьма средняя. Последнее время, правда, несколько лучше у него… До пятерки не дотягивал. На политзанятиях зевал. Один раз, я подозреваю, стихи сочинял, вместо того, чтобы конспектировать.

Колчин заменял замполита заставы, третий месяц болевшего.

— Подозреваете! — прервал Костенко. — А может, вы сами виноваты, тоску нагнали на людей?