«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

<…> Но вот наступил 1871 год!… Он в волнении следил за перипетиями страшной драмы, происходившей на берегах Сены… <…> Ответ был найден. Теперь юноша знает, что он обязан сделать, чтобы остаться верным третьей заповеди романа Чернышевского. Парижская коммуна послужила ему комментарием для романа!»[319]

Вот и ответ на то, как переосмыслялся роман, звавший к мирной деятельности.

В романе «Братья Карамазовы» Достоевский в сущности обращается к этой теме. В четвертой части, в книге десятой, под названием «Мальчики», Алеша беседует с ранним свободомыслом Колей Красоткиным. Прочитавший один номер «Колокола», но считающий себя последователем Герцена, мальчик Коля Красоткин говорит: «И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль… Это даже непременно». Но по религиозному невежеству мальчика Коли, Белинского и Герцена забывается, что такой персонаж в Евангелии выведен – это Варавва, которого толпа потребовала освободить вместо Христа. Как сказано в Евангелии от Марка: «Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство. <…> Пилат сказал им: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее закричали: распни Его. Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие» (Мк 15, 7–15). И в Евангелии от Луки: «Но весь народ стал кричать: смерть Ему! а отпусти нам Варавву. Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство» (Лк 23, 18–19). Иными словами, мятежник, революционер был отпущен на волю. Призывавший в своем романе всего-навсего к началу буржуазного предпринимательства был осужден на каторгу и сибирское поселение. Как же текст Чернышевского мог быть прочитан революционно? Об этом говорит Алеша, обращаясь к Коле: «Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: “Покажите вы, – он пишет, – русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною”. Никаких знаний и беззаветное самомнение – вот что хотел сказать немец про русского школьника».

Так и читали…

Глава 12

Приговор, казнь. Каторга

Путь к приговору

Читая материалы следствия Чернышевского, поневоле вспоминаешь об осуждении Эдмона Дантеса в романе Дюма «Граф Монте-Кристо». Не виновный ни в чем молодой моряк в результате доноса, клеветы и сведения разнообразных счетов был приговорен к вечному заключению в замке Иф. Читая о всех безобразиях и подлостях, порой начинаешь жалеть, что невозможно превратить Чернышевского в графа-мстителя. Но невозможно. И не только потому, что литература не обладает волшебной силой преображения.

Но и потому, наверно, что и сам Чернышевский отказался бы мстить. Сказал же он, узнав в Вилюйске от якутского прокурора об убийстве (для народовольцев – казни) Александра II, все же главного виновника своей страшной участи (об этом ниже):

«Убили Александра II? Дураки, дураки, как будто не найдется замены. Хороший был государь. Дело не в том!»[320] И еще более страшная его фраза, как бы подытоживавшая его погубленную жизнь, когда Александр III, напуганный народовольцами, которые, как и император, считали Чернышевского революционным лидером, а потому так отчаянно боролись за его свободу, велел срочно (!) перевести его в Астрахань (!) из Вилюйска (!), то есть все же добить резкой сменой климатов. Прочитав высочайшее распоряжение, «Николай Гаврилович сел на кровать, немного подумал и сказал: “Да ошибку отца хочет поправить сын, но это поздно уж теперь”»[321]. Народовольцы пригрозили бомбами во время коронации императора, и тот не справедливость восстанавливал, не ошибку исправлял, просто-напросто боялся за свою жизнь.

Дюма я вспомнил не случайно. Всеволод Костомаров любил и переводил западных романтиков – Шамиссо, Гейне, Гюго, Лонгфелло, Байрона (кстати, из Байрона мистерию «Каин», где оправдывался братоубийца). А в 1862 г. вышли «Отверженные» Гюго, своего рода полицейская романтика, роман, который читала вся литературная Россия. Стоит вспомнить и «Отца Горио» Бальзака (1835), где преступник Жак Коллен, он же Вотрен, он же глава воровского мира по кличке «Обмани смерть», имевший воровские тайники по всей Франции, едва ли не хозяин всего Парижа. На этом фоне особым образом читаются показания Костомарова (да и его дядя – по свидетельству словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона, – историк Н. Костомаров любил разбойничьи сюжеты). Кстати, Николай Иванович Костомаров умудрился написать в Саратове ученый донос на двух мещан-евреев, доказав – научно! – что они не могли не употреблять для своих религиозных нужд кровь христианских детей. Обвиненные личным распоряжением императора, доверявшего, видимо, «научным доказательствам» по открытию идеологических преступлений, они получили 20 лет Сибири.

По донесению сыщика Путилина, «Костомаров, если он будет освобожден, и даны будут средства, откроет с ним, Путилиным:

1. Главную думу революционного комитета в Москве и С.-Петербурге;

2. Тайную типографию и архив сего комитета в Москве и

3. Склад оружия».

На что было «высочайше разрешено, если открытия эти будут сделаны, выдать Костомарову 500 р. и производить его матери ежегодно по 1500 р. Путилин передал это Костомаровым». (Дело, 261–262). Все это напоминает еще и тексты Чернышевского о поволжских разбойниках, которым противостоял его дед-священник. Но тут в разбое обвинили внука и сына духовных лиц. Конечно, Костомаров ничего этого не открыл, хотя деньги хотел. До тюрьмы, как пишет НГЧ, Всеволод Костомаров пытался разговорить его на политические темы, но осторожный и не любивший политических заговорщиков Чернышевский ответил: «А когда так, – сказал я серьезным тоном, – то вам следует думать не о том, хорошо или дурно идут дела в России, а о вашем семействе, которое вы обязаны содержать вашими трудами» (Дело, 233). Костомаров, как ему показалось, нашел более легкий и быстрый способ заработка. То, что деньги, без сомнения, играли роль в его писаниях против Чернышевского, очевидно.

Имеет смысл сопоставить открытый, да к тому же и писавшийся для открытой печати роман Чернышевского и тайные новеллы Костомарова, писавшиеся в полицейском подполье. Как ни пытались противники НГЧ (Цитович) подвести под уголовный кодекс поступки его героев, ничего крамольнее, чем имитация самоубийства Лопуховым, а потом второй брак при живом муже и живой жене, не находилось. Эту тему Чернышевского подхватил Лев Толстой в драме «Живой труп», показав бесчеловечность церковных и государственных законов, вынуждающих героя, который, как и Лопухов, исчез, чтобы дать свободу жене, и впрямь застрелиться. Вообще сюжеты каторжанина изрядно обогатили русскую